В крови

Они выехали из крепости через ворота Халфали: впереди Кичикбегим и Мамед–бек, за ними дядька, няня Кичикбегим Гюллю и несколько нукеров. Поднялись на кручу, перевалили, стали спускаться по склону. На том берегу виднелся лес, меж голых скал горы, затянутые голубоватой дымкой; оттуда тянуло прохладным ветерком…

— Мамед, — весело воскликнула Бегим, — давай поскачем!

Кони рванулись с места, и скоро два всадника скрылись из виду, окутанные облаком пыли.

На дороге валялся обломок подковы. Кичикбегим издали приметила его, подскакала, метнулась вниз, словно хищная птица, схватила подкову и через секунду снова была в седле. Увидев такое, Мамед–бек не выдержал — вскочил и, стоя в седле, начал стрелять на скаку. Кичикбегим издали наблюдала за смельчаком. Мамед–бек раскраснелся, лоб у него блестел от пота. Девушка подскочила к нему, обхватила рукой за шею и, трижды с жаром поцеловав в губы, умчалась вперед…

Кони медленно вышагивали бок о бок. Кичикбегим искоса поглядывала на юношу. Светлые глаза его устремлены были на гриву коня, на лице было написано счастье.

Остальные всадники подъехали ближе и теперь держались шагах в пятидесяти от них. Старик, оживленно размахивая руками, рассказывал очередную историю…

Кичикбегим обернулась, бросила беглый взгляд на слуг.

— Мамед! Через два дня мы навсегда расстанемся. Скажи, будешь ты скучать по своей амикызы[20].

Юноша не ответил, только поднял глаза, взглянул ей в лицо и снова опустил голову; крупная слеза блеснула на его ресницах. Кичикбегим увидела эту слезу, хлестнула коня. Мамед–бек, не пытаясь догнать, грустно смотрел ей вслед — концы платка, словно крылья ангела, развевались у девушки за спиной. Зачарованный этим зрелищем, Мамед–бек не мог оторвать от нее глаз; душа его томилась неведомой доселе сладкой мукой…

А Кичикбегим уже скрылась в лесу, только песня ее слышалась вдалеке.

Если б саду волю дать —
Ни цвести, ни увядать!
Если б смерти и разлуки
Нам вовек не увидеть![21]

Присоединившись к Мамед–беку, всадники по склону стали спускаться к реке. Слева от них высился, уходя в поднебесье, утес Хазна, справа негромко журчала река, на противоположном берегу, истомленный зноем, кутался в дымке лес. Из–под копыт коней то и дело выпрыгивали кузнечики, без умолку стрекотали цикады, дурманил голову аромат душистой, разогретой солнцем травы. Кони шли медленно, пробираясь между усыпавшими склон камнями, а седоки вели неспешный разговор о прошлых днях, подвигах и сражениях. Вдалеке переправлялась через реку Кичикбегим, время от времени она останавливалась, давая коню напиться…

Родника девушка достигла первой. Она соскочила с коня, перетянула поводом его переднюю ногу, пустила пастись. Умылась в бурлящем меж камней ручье и пошла навстречу остальным.

— Пойду к пиру, — печально потупившись, сказала она. — Вы ждите меня.

Тропинка вилась меж деревьев, золотыми пятнами ложилось на влажный лес солнце. Кичикбегим шла, пригибая кусты орешника. Тропинка вела на поляну, поросшую густой травой. На краю ее высилось большое иссохшее дерево. В огромное его дупло вела лесенка, сложенная из нескольких валунов, на ветках пестрели лоскутки. На одной привешена была крошечная колыбелька, к другой прикреплены лук и стрела. Кругом чернели следы очагов, разбросаны обглоданные кости… Это и был пир — святилище.

Сюда, на поляну, приходили те, кто жаждал от чудесного дерева помощи или исцеления, а чтобы пир не запамятовал об их просьбе, паломники привязывали к его ветвям тряпочки и разноцветные нитки; бесплодные женщины вешали на дерево колыбельки, причем те, кто просил сына, прикрепляли к ветке лук и стрелу. Больные тащились сюда с солидным запасом пищи, они так и жили под деревом, по целым неделям вымаливая у святилища чуда.

Кичикбегим внимательным взглядом окинула дерево, но просить у него ничего не стала. Судьба распростерла над ней черные свои крылья, навсегда преградив дорогу к счастью, — о чем же она может просить? Девушка даже не подошла к пиру, повернулась и ушла в лес.

Ты очами не играй

И плечами не играй,

Как стрелой, играешь мной -

Шлешь меня из края в край[22].

Эхо вторило ей, разнося песенку по горам, Мамед–бек слушал голос девушки, и сладкая мука терзала его сердце. Обмирая, краснея от стыда, пошел туда, где звучал этот голос. Кичикбегим сидела над родником с веткой в руках; один за другим обрывала она листочки и роняла их в воду… Заслышав треск ветвей, девушка обернулась. Мамед–бек остановился, опустив глаза, румянец заливал его щеки.

— Иди сюда! — позвала его Кичикбегим, — мне надо что–то сказать тебе.

Юноша послушно приблизился и остановился подле нее, положив руку на рукоятку кинжала, не смея поднять глаза.

— Садись!

Мамед–бек сел.

— Значит, ты очень любишь свою амикызы!

Юноша молчал. Кичикбегим повернулась к нему, обхватила руками за шею и горячими страстными, отчаянными поцелуями стала осыпать губы, щеки, глаза, лоб, волосы…