В крови

Обе енге, отбросив на спину белые вуали, притоптывая, вышли в круг. Сразу стало весело. После них в центре круга оказался старый дядька невесты и ее нянюшка: размахивая цветастыми платочками, они протанцевали «Агабала ризаиси». Потом оба подошли к Кичикбегим, упали ей в ноги и зарыдали. Кичикбегим тоже не смогла сдержать рыданий. Вместе с ними рыдала и Шахниса–ханум…

Но вот снаружи послышалась барабанная дробь — это означало, что караван готов к выходу. Посторонние покинули зал. Отворилась внутренняя дверь и вошли Ибрагим–хан, Вагиф, Мамедгасан–ага, священник Охан, младший сын Малик — Шахназара Джамшид и другие ханские сыновья; был среди них и Мамед–бек. Хан поздоровался с дочерью, поцеловал ее. Вагиф тоже поцеловал свою ученицу в лоб, потом поздоровался с остальными женщинами и скромно отошел в сторонку.

Невеста и обе енге опустили на лицо вуали. Брат жениха подошел к невесте, снял с себя папаху, надел ей на голову и опоясал ее талию своим поясом — это был обряд опоясывания.

Ты — красавица, невестка,
Будешь славиться, невестка,
Семь сынов, а дочь одна —
Так нам нравится, невестка![27]

Когда и с этим было покончено, Ибрагим–хан и Вагиф вышли на середину, ведя под руки невесту. Впустили пятерых рабынь, обвели их вокруг невесты, потом повернули лицом к дверям и кто–то крикнул: «Вы — свободные!»

Это был последний обряд, Ибрагим–хан и Вагиф повели невесту к выходу. Перед дверью положена была тарелка. Невеста должна была раздавить ее, наступив ногой, — так же, как она будет сокрушать все трудности, которые могут встретиться ей в жизни. Кичикбегим наступила ногой на тарелку и раздавила ее.

Невеста появилась на веранде, толпа пришла в волнение, заколыхалась… К веранде подвели верблюдов, на спинах которых укреплены были паланкины, заставили верблюдов присесть к земле. В первый посадили невесту и одну из енге. Остальные, те, кто должен был сопровождать невесту, в том числе и вторая енге, сели в другие паланкины. Верблюдов подняли, раздался печальный перезвон цепей… Приподняв вуаль, Кичикбегим в последний раз окинула взглядом родной дом, лица близких… Все вроде было как должно. Только вот у Мамед–бека, словно ножом его по сердцу, был печальный, полный муки взор…

14

Кичикбегим увезли, и жизнь в Шуше снова пошла своим чередом. Казалось бы, ничто не могло нарушить ее спокойного, мирного течения. Но уже через несколько дней оглушительные звуки трубы и барабана возвестили о новых тревожных событиях — по городу проходили войска. Народ высыпал на улицы. Телли и Гюльназ тоже вышли к воротам и, прикрывая лица, с любопытством разглядывали всадников, кумыков и лезгин, любуясь их горделивой посадкой. За конницей тянулась вереница лошадей, мулов и ишаков, навьюченных поклажей. Девушки приметили, что среди воинов есть и молодые и пожилые люди.

— Гляди–ка, — шепнула Гюльназ подруге, — видишь того седоусого? А рядом с ним парень — наверно сын?

— И правда сын! Похож–то! Две капли воды!

Кязым и отец Гюльназ Аллахкулу, оставив работу, тоже стояли у ворот, невеселым взглядом провожая войска.

— Ну, Аллахкулу, — с усмешкой обратился к другу Кязым. — Видно, мы с тобой под счастливой звездой родились — не попали в эту заваруху! А то бы сейчас тоже топали!..

— Ох, сосед, не говори «гоп», не перепрыгнув! Будь у гянджинского хана побольше войска, и до нас бы очередь дошла!..

— Ха! Будто он сам по себе, этот гянджинский хан! Да он против Ибрагим–хана — ничто! Это знаешь, как в той притче: вышел раз волк на дорогу, глядит — овца на горе. А та завидела его и давай браниться. Смотрит на нее волк, а сам думает: «Нет, овца, это не смелость твоя кричит, тут дело в горе, на которую ты вскарабкалась!» Вот и Мамед–хан гянджинский. Не будь за его спиной кубинского хана, ему бы и в голову не пришло задираться!..

Войска проходили отряд за отрядом вразброс, без строя. У многих были фитильные или кремневые ружья. Многие и обряжены были на старинный манер: в броне, в шлемах, со щитами и мечами. Поблескивали на солнце копья, булавы, дротики… Позади всех вышагивали верблюды, навьюченные пушками.

— Уста Кязым! — негромко сказал Аллахкулу, чуть заметно кивнув другу. — Ведь как получается–то: ханы ссорятся, счеты сводят, а простой народ кровью умывается!..

— Это верно! — подтвердил Кязым, повидавший на своем веку немало всяческих войн и браней. — Теперешняя–то драка за добычу! Поделят — помирятся. Это, как спит однажды Молла Насреддин, вдруг слышит шум какой–то снаружи. Завернулся в одеяло, вышел. Вернулся, одеяла на нем нет. Жена спрашивает, что это мол, там шумели. А молла ей: «Да все из–за моего одеяла, забрали и угомонились». Так и тут. Гянджинский хан сколько лет дань платил и Ираклию и Ибрагим–хану. А теперь вдруг заартачился…

Войска прошли. За ними в облаках пыли шли заплаканные женщины, бежали мальчишки…