В кварталах дальних и печальных

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.

В черную ночь уходит в белом плаще,

вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:

ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:

Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:

как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другим

он «Сапожок»[53] подписывал: «дорогим».

Как говорить о Бродском при нем нельзя,

Встал из-за столика: не провожать, друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.

Грустно и больно: занят, целую вас!

1997

«Когда бы знать наверняка…»

Когда бы знать наверняка,
что это было в самом деле —
там голубые облака
весь день над крышами летели,
под вечер выпивши слегка,
всю ночь соседи что-то пели.

Отец с работы приходил

и говорил во рту с таблеткой,
ходил по улице дебил,
как Иисус, с бородкой редкой.
Украв, я в тире просадил
трояк, стрельбой занявшись меткой.

Все это было так давно,

что складываются детали
в иное целое одно,
как будто в страшном кинозале
полнометражное кино
за три минуты показали.

В спецшколу будем отдавать

его, пусть учится в спецшколе!
Отец молчит, и плачет мать,
а я с друзьями и на воле
ржу, научая слову «блядь»
дебила Николая, Колю.

1997

«Вот дворик крохотный в провинции печальной…»

Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали — ты помнишь день прощальный? —
я вспоминал его, дыханье затая.

Мир не меняется — о тень — тут все как было:

дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся — коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.

Под этим тополем я целовал ладони,

да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.

Мир не меняется, а нам какое дело,

что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака — и мне спасенья нет.

1997

«Вот в этом доме Пушкин пил…»

Вот в этом доме Пушкин пил
с гусарами. Я полюбил
за то его как человека.
…Мы поворачиваем — и
реалии иного века:
автомобили и огни.

Как хорошо в июне тут,

когда, нам кажется, плывут
мосты, дворцы, кварталы, зданья,
и этот конь, и эти львы,
полны свеченья и сиянья,
по волнам пасмурной Невы.
А с ними мы плывем куда —
то, уплываем навсегда,
и тени наши покидают
нас и, коснувшись наших рук,
как бы взлетают. Да, рыдают.
Но се поэзия, мой друг.

Иное дело тут зимой:

купить вина, пойти домой,
и только снег летит на камни,
и гибнут ангелы, трубя.
Дай хоть обнять двуми руками
на фоне вечности тебя.

1997

В гостях