В любви и на войне

– Знаешь, все было не так уж плохо, – сказал Фредди. – По крайней мере, рядом всегда были друзья и ты знал, что они всегда начеку. Ты доверял им свою жизнь, а они доверяли тебе свои. Мы жили вместе, спали, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. – Он остановился на мгновение. – Никогда не знал ничего подобного вне армии. В обычной жизни такого не встретишь. Мы научились определять по звуку летящего снаряда – в нашу сторону он летит или нет; по направлению ветра предугадывали, могут ли травить нас газом, и успевали к этому подготовиться. Мы даже привыкли к звукам взрывов. Единственное, к чему мы никогда так и не смогли привыкнуть, – ко вшам и крысам.

В своих письмах Берти никогда не описывал условий жизни, и теперь она знала почему. Она как-то представляла себе, что каждый день они идут в бой, потом возвращаются в бараки или как минимум в палатки, где могут помыться и поесть в солдатской столовой. По крайней мере, именно так Берти описывал свой учебный лагерь. Но не тут, не на передовой. Тут они ели, спали и выживали в этих грязных траншеях, у них не было никаких укрытий – ни от природных стихий, ни от снарядов, ни от газовых атак и тому подобного. Они шли вперед, на линию фронта, когда приходил их черед. Как мог Берти, который всегда ценил комфорт, которому всегда требовалось дополнительное одеяло в постели, выживать в этом ужасном месте?

Фредди указал на ряд деревьев в трехстах метрах от них:

– Это немецкая линия. В тихую ночь мы слышали, как они разговаривают, как иной раз слышишь соседей по улице. Как они пели, иногда играли на губной гармошке. Фрицы пели все время, точно так же, как и мы. Думаю, чтобы поддержать боевой дух. Мы даже перекрикивались друг с другом через нейтральную полосу – что-то типа «спокойной ночи» или «не угостите ли сигареткой» и тому подобное. Но когда наступал день, мы снова поливали друг друга артиллерийскими снарядами. К этому привыкаешь, как и ко всему остальному.

Руби всегда рисовала себе более героическую картину: солдаты – с примкнутыми штыками и бегущие, спасающие свои жизни враги. По крайней мере, именно так это изображалось в «Иллюстрированных лондонских новостях».

– И все это из-за нескольких миль бельгийской земли! – прошептала она.

– Иногда даже меньше, – сказал Фредди. – Мы прорывались вперед, занимали их окопы, а потом нас оттуда выбивали и мы отступали, пока снова не оказывались там, откуда начали три недели назад.

– Должно быть, тяжело снова увидеть это место.

Он вздохнул, расправив плечи.

– Я просто хотел вспомнить тех людей, которые не вернулись домой. Очень скоро здесь разровняют эти места, снова распашут их под сельскохозяйственные угодья, и все забудется.

В этот момент они услышали первый раскат грома; над бывшими немецкими окопами на востоке клубилась зловещая пурпурно-черная туча, и на землю упали первые капли дождя.

– Давай поедем, пока эти дороги не превратились в грязь, – сказал Фредди, заводя мотор.

Сверкающие вспышки молний освещали страшную сцену, которую они покидали. Мокрая грязь жутко мерцала на фоне потемневшего неба; сломанные деревья и витки колючей проволоки казались лишь зловещими черными силуэтами на горизонте, где грозовые тучи на мгновение разошлись, открывая невероятно яркую полоску голубого неба.

Когда они добрались до Хоппештадта, дождь уже лил вовсю, заполняя водостоки, и лужи на площади превратились в настоящие озера. После того как они высадили Марту и Отто у гостиницы, они поехали в гараж.

– Мне будет жаль прощаться с этой старушкой, – сказал Фредди, заглушив мотор. – Именно такой санитарной машине и ее команде я обязан своей жизнью.

– Твоя… рука?

– Угу.

– Скажи мне, Фредди. Расскажи, как это случилось. – Повисла долгая пауза. – Не волнуйся, если не хочешь…

Он вздохнул:

– Все было так. Вражеский артиллерийский огонь загнал нас двоих в ловушку в воронке от снаряда – глубокой яме с крутыми скользкими краями и огромной лужей на дне, в которой плавали смердящие разлагающиеся тела – прости за такие подробности, но так оно и было.

Она замерла.

– Продолжай.