В мансарде (СИ)

  Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.

   "Да это наши... Наши! Руки есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!"

  Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты и намертво держались за ствол.

  Лялин висел на травине и думал: "Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть". И он продолжал висеть на травине.

  Поднялся ветер.

  Отряд Кондратьева добрался до него через два часа. Почти стемнело. Мюнхаузен и Николай по очереди взбирались на травины, видели висевшего в сумраке Лялина.

  - Он что там примёрз? Не шевелится! Прямо маяк какой-то! - говорил Мюнхаузен, спускаясь.

  Пару раз пришлось возвращаться, свернули не туда. Накрутили по дополнительной паре листьев на каждого, на Аглаю - ещё больше, чтобы не замёрзла. Так и шли. Уже никто не разговаривал, силы уходили.

  Когда добрались до Лялина, пришлось лезть за ним. Завернули его в свои листья. Чуть не примёрзли сами, но успели Лялина отодрать от травины и сбросить. Сами скатились на раз-два вслед за ним. Кое-как обогрелись, Аглая и доктор их ждали уже с листьями наготове.

  Тихо посмеялись из последних сил. Не устали, нет, просто жизнь в них угасала, уходила ручейком вместе с теплом.

  Но через полчаса Лялин ожил!

  - Согрелся, - констатировал доктор Айболит, согнув и разогнув верхнюю конечность Лялина в локте.

  Лялин дёргал руками, ногами, голос его высокий, пронзительный звучал всё громче. Он пытался рассказать про гусеницу-змею, но было ничего не понять. Говорил, махал неуклюже руками, как если бы человек задумал грести на вёслах, а вместо этого крутил руль. Руки его выплясывали, глаза были распахнуты и серьёзны, а вокруг все улыбались. Повеселели, да. Вместе с тем, как оживал Лялин, взбирался на носилки, шепча "я сам, сам", возвращалась надежда, что и они могут отогреться, что с приходом холодов ещё не всё кончено и жизнь смешная и нелепая, их жизнь, она продолжается.

  Двинулись в обратный путь. Аглая шла между Кондратьевым и Мюнхаузеном. Кондратьев иногда оборачивался, спросить, всё ли хорошо, не замёрзла ли она... но видел настырный взгляд Мюнхаузена из-за Аглаи и отворачивался, ничего не сказав.

  Идти по собственной тропе было легче. Путь освещали фонариком. Когда на поле опустилась ночь, Кондратьев двигался, светя им перед собой. Кондратьев понимал, что за ним идут люди, надо смотреть в оба. Ночь, поле, мир огромный и полный непонятных зверей, птиц, дышал и жил за этим пятном света. Там, в темноте, где-то ждали свои и, может быть, тоже замерзали. И Кондратьев спешил изо всех сил, оглядывался вновь и вновь, уже забывая про Аглаю, торопясь и торопя весь отряд.

  Луч света прыгал по травинам. Стволы в сумерках казались ещё выше, терялись в темноте. Шорох и стуканье застывающей на ветру травы стали привычными, они уже не оглушали, а плыли где-то над головой, в тумане. Когда из темноты надвинулось непонятное сооружение, все остановились.

  - Что это? - спросил доктор, глядя на пятно света и огромную постройку, которая из-за пляшущих теней и шевелящейся травы казалась выше, чем была.

  - Не знаю, - ответил Кондратьев.

  - Никого не видать, - сказал Мюнхаузен.

  - Они под травинами! - тонко крикнул Лялин с носилок. - Вон справа жираф торчит!

  И правда, голова жирафа торчала. Она так и не двинулась, как его не звали. Замёрз. Но это уже не пугало. Было радостно, что дошли, нашли своих, и всё-таки есть надежда.

  - Да мы отогреем тебя, - приговаривал доктор Айболит жирафу, ему было жаль зверюгу, ведь сам он забирался в тепло, а жираф оставался торчать на холоде. - Отогреем, мой хороший. Ты только ухи береги и рога. Солнце встанет, и всё будет хорошо. Ну что там, Мюнхаузен? - шептал он, теряя голос совсем. - Они там? Там?

  Уже кто-то изнутри откинул травяное укрытие. Послышался тихий смех. "Это наши, наши!" - слышалось изнутри.

  - Добрались, чертяки! - крикнул Платон из укрытия. - Как же я рад вас видеть! Быстро все в тепло! У нас тут возник вопрос, вот все говорят "море, море", а мы его и не видели, и не увидим, надо понимать...

  Он говорил, а Мюнхаузен, Кондратьев и Николай взялись откидывать травины. Двигались они всё медленнее, работали молча. Ледяная вязкость в руках и ногах охватывала всё сильнее. Не было возможности разогнуть пальцы. Слова, смех отнимали последние силы.

  - Так вопрос-то в чём? - ответил вдруг Николай Платону, заглядывая в открывшийся лаз, окидывая с тревогой всех в луче света от тускнеющего фонарика.