В мечтах о швейной машинке

«Как же могла одна из самых почтенных и уважаемых семей нашего города получить в своё распоряжение эту ткань?» – спрашивали синьоры, а следом за ними и газета. Может, адвокат Бонифачо Провера имел какой-то интерес или владел акциями Le Chabanais? Или даже, как кое-кто намекал, обе синьорины, покидая город под предлогом «духовных упражнений», отправлялись вместо этого в Париж, чтобы на время посвятить себя древнейшей профессии? Но зачем же тогда они надели эти возмутительные и компрометирующие платья на королевский приём? Неужели пытались за что-то отомстить монархии? Может, в адвокате взыграл его прежний республиканский, мадзинистский дух, и он сознательно желал нанести публичное оскорбление суверену?

Обо всём этом, повторял репортёр, и шептались знатные синьоры, собравшиеся в расписанном лазурными морскими фресками зале. Большинство из них сразу узнали ткани, поскольку, будучи в Париже, видели их собственными глазами, – в том числе и Преосвященнейший Владыка епископ, которому подобная прихоть тоже однажды взбрела в голову (на этой детали газета, будучи сатирической и антиклерикальной, настаивала с особым удовольствием). По той же причине их узнали и сановники королевы, приехавшие с ней из столицы. Единственным, кто не знал ни о существовании борделя, ни о его оформлении, оказался бывший семинарист Медардо Беласко, в отличие от своего дяди-епископа серьёзно относившийся к шестой заповеди. Но, как бы то ни было, ни он, ни капитан дон Косма Ветти не могли позволить себе обручиться с синьориной, на которую пала тень такого чёрного подозрения, равно как придворные сановники не могли допустить, чтобы эти три женщины осмелились приблизиться к королеве, оскорбив тем самым Её Величество.

Два гренадёра в парадных мундирах в мгновение ока выставили синьору Терезу с дочерьми из префектуры, хотя попытка сделать это незаметно оказалась, к сожалению, безуспешной. Ничего не понимающий адвокат последовал за ними, сгорая от унижения. К счастью, королева находилась в соседнем зале и не заметила всех этих манёвров, поэтому остаток вечера прошёл по первоначальному плану.

Но в кулуарах, как и ожидалось, разразился скандал. Едва королева уехала, префект и начальник полиции послали за адвокатом Провера, чтобы выяснить причину подобного оскорбления. Адвокат был крайне удивлён; насколько ему было известно, компрометирующие ткани не имели никакого отношения к скандально известному заведению, а принадлежали к приданому его жены, действительно привезённому из Парижа, но только около четверти века назад. Сам он также не мог их опознать, поскольку, хотя в последнее время не раз бывал в Париже, скупость (чувство куда более сильное, чем супружеская верность) не позволяла ему посещать столь дорогое, сколь и греховное место, как Le Chabanais. О Тито Люмии и той подпольной торговле, которую вели у него за спиной домашние, он ничего не знал и подтверждал лишь подмену коробок да сам факт шитья одежды на дому, но, будучи юристом, прекрасно понимал, что обман и издевательство над общественным мнением сами по себе преступлением не являются. Разумеется, ситуация глупая. Но господин префект и господин начальник полиции должны согласиться, что платья его жены и дочерей были красивее, элегантнее и даже качественнее, чем у прочих дам. Таким образом, адвокат упрямо продолжал отрицать, что в выборе тканей могло наличествовать что-либо оскорбительное. Официальные лица вынуждены были расширить состав заседателей и вызвать для дачи показаний нескольких других господ (хотя, к счастью, и не епископа), перед которыми префект с некоторой гордостью признался, что и сам посетил парижский дом удовольствий. Кроме того, адвокату Бонифачо были предъявлены журналы с фотографиями японской комнаты, получившей первый приз на выставке, и несколько ароматизированных парикмахерских открыток-пробников, на которых эксклюзивный рисунок ткани также был более чем узнаваем.

Газетная статья заканчивалась ироничной песенкой, приписываемой студентам местного университета, где в стихотворной форме описывались неловкие семейные сцены, в ходе которых нескольких богатых и родовитых горожан вынуждали признаться своим добродетельным жёнам в изменах и расточительстве.

Месяца через два мне случилось прийти на похороны в церковь Санта-Катерина. На одной из скамей в глубине сидела одетая в чёрное, словно в трауре, синьорина Джемма – исхудавшая, бледная, с дрожащими руками – теми самыми, которые, как я не раз видела, всякий раз так крепко и уверенно хватались за ножницы, раскраивая драгоценную ткань. Она узнала меня и пригласила после службы зайти поздороваться с синьорой Терезой и юными синьоринами.

«Ты ведь не презираешь нас, как все остальные? – спросила она. – В конце концов, мы сразу посвятили тебя в нашу тайну – одного этого вполне хватило бы для обвинения в соучастии. Так что спасибо за то, что сдержала обещание и ничего никому не разболтала. А осуждать нас за происхождение тканей – настоящий позор: разве мы можем проследить, на каком рынке купил их наш поставщик?»