В места не столь отдаленные

— Полюбуйся, что мне пишет Катрин! — заговорила её превосходительство резким контральтовым голосом, держа в своих выхоленных белых пальцах маленький исписанный листок почтовой бумаги.

— Разве что-нибудь неприятное? — слукавил Василий Андреевич.

— А ты думал — приятное?! Она пишет, что в Петербурге недовольны… что на тебя имеют влияние какие-то авантюристы… Я тебе говорила… Что тебе за охота связываться с этим Сикорским?

При этом имени Василий Андреевич вспыхнул.

— Катрин пишет вздор! — заговорил он своим тоненьким тенорком, представлявшим резкую противоположность с мужественным голосом его супруги. — Какие авантюристы?.. Это всё сплетни… Я никому не позволю водить себя за нос! Я, кажется…

— «Ты, кажется»! — передразнила Марья Петровна. — «Ты, кажется…» Ты простофиля, и больше ничего!.. — проговорила Марья Петровна тоном, не допускающим никакого возражения. — И это всем кажется, кроме тебя!.. Я больше терпеть не намерена… Слышишь? Завёз меня в какую-то трущобу, где ни общества, ни людей, где я должна принимать каких-то чумазых чиновниц. Благодарю… Мне это надоело… Пяти лет довольно… Пиши и просись на другое место, пока тебя не отозвали помимо твоего желания.

Василий Андреевич слушал и только пожимал плечами. Пиши! Легко как рассуждают эти женщины! Точно он не писал и не просился отсюда. Точно ему весело жить в этой дыре, где ещё его не ценят как следует.

И интереснее всего, что Марья Петровна корит его за трущобу… А кто, как не она, заставила его ехать сюда? Если б не честолюбивый червяк, не дававший покоя Марье Петровне, жил бы теперь Василий Андреевич в Петербурге, занимал бы несколько мест в благотворительных учреждениях, рыскал бы с утра до вечера, что-то устраивая и о чём-то хлопоча, и жизнь текла бы весело… Утро с благотворительными дамами, вечера в театре — хорошо было… Все его любили, особенно женщины. Кокотки даже звали не иначе как «cher Basile». Эта жизнь была как раз по вкусу Василия Андреевича, но Марье Петровне хотелось выдвинуть Базиля. Она хлопотала и наконец добилась, что его назначили, и теперь она же винит его…

Всё это пролетало в голове Василия Андреевича, но сказать этого он не решился. Обиженный, он только рискнул заметить:

— Ты, кажется, сама советовала ехать сюда.

— Советовала! Разумеется, советовала. Я думала, что ты сумеешь воспользоваться положением… Зарекомендуешь себя, тебя переведут… ты выдвинешься, а вместо этого… ты даже и не умеешь держать себя как следует… Пойми, у нас дети, и, наконец, я ещё не старуха… чтобы закопать себя здесь…

— Но, мой друг…

— Ах, молчи, пожалуйста! — гневно перебила Марья Петровна. — Какова моя жизнь?.. Что ты мне даёшь?..

Василий Андреевич хорошо знал, что когда супруга касается этого щекотливого вопроса, то лучше всего молчать, подавая лишь по временам реплики, тем более что он ничего и не мог теперь давать ей, кроме платонической любви и безграничного подчинения, что Марье Петровне, по-видимому, казалось недостаточно. И он храбро молчал, умоляя только по временам говорить потише, пока разгневанная петербургским письмом Марья Петровна не излила на лысую голову Василия Андреевича всю накопившуюся желчь скучающей барыни.

«Ну, теперь, кажется, кончено!» — подумал Василий Андреевич, но, на беду его, Марья Петровна увидала скомканный номер газеты… Увидала, прочла, и с насмешливой иронией проговорила:

— Доволен?.. Очень хорошо… Отлично… Теперь ты узнай, кто писал, пригласи к себе и либеральничай с ним… Убеждай, что ты добродетельный чиновник…

Это было уж слишком! Василий Андреевич не выдержал и отважно проговорил:

— Я его призову и… Ты увидишь, что я с ним сделаю!

— Ты-то… Старый дурак!..

И, проговорив эти слова с нескрываемым презрением и уверенностью, что в справедливости их не может быть ни малейшего сомнения, Марья Петровна величественно удалилась, шелестя треном a la Сара Бернар[26].

Василий Андреевич несколько времени отдувался, пока не почувствовал вновь воинственного настроения.

— Гм… Простофиля… Старый дурак… Она всегда увлечётся. Я покажу, какой я простофиля! Со мной шутки коротки! — проговорил Василий Андреевич и резко позвонил.

Через минуту вошёл курьер.

— Ты чего же копаешься, а? У меня — смотри! — вдруг крикнул Василий Андреевич, принимая начальнический вид.

Курьер вытянулся в струнку, и вид этого замершего курьера, вперившего глаза, в которых, казалось, сверкало рвение перервать горло кому потребуется, несколько смягчил старика.

— Сию минуту послать верхового за Подушкиным! Знаешь?

— Никак нет-с.

— Дурак! Узнай. Спроси там, в канцелярии, где живёт Подушкин. Чтобы сейчас господин Подушкин явился ко мне. Немедленно! По экстренному делу… Понял?

— Понял. Только, осмелюсь доложить, — верховой услан.

— Куда?

— Изволили послать в город…

— Так немедленно послать, когда вернётся. Никого там нет ко мне?

— Есть-с. Трущобинский заседатель Прощалыжников дожидается.

— Прощалыжников? Зачем? Пусть явится в приёмный день.

— Изволили приказать явиться сегодня.