В метре друг от друга

Плюхаюсь на скамейку и с минуту наблюдаю за входящими и выходящими людьми. Створки дверей сдвигаются и раздвигаются, и я вижу детей, боязливо держащихся за руки родителей, медсестер с усталыми глазами, спешащих домой после смены. Посетителей, торопливо надевающих пальто и куртки. Впервые за несколько последних дней ловлю себя на том, что хотел бы оказаться одним из них.

Живот громко урчит, и я решаю зайти в кафетерий – перекусить и немного отвлечься. Направляюсь к лифту и невольно замираю, услышав доносящийся из-за ближайшей двери знакомый голос.

– No envíe dinero, no puede pagarlo. – Тон грустный, угрюмый. Dinero. Деньги. В средней школе мы два года учили испанский, и я могу сказать всего-то пару фраз, но это слово понял. Приоткрываю дверь, заглядываю и вижу, что попал в часовню с большими витражными окнами и классическими деревянными скамьями. Все здесь выглядит и даже как будто пахнет стариной и церковью, создавая поразительный контраст с общим дизайном центра, стильным и современным.

На передней скамье вижу По. Опершись локтями о колени и наклонившись вперед, он разговаривает с кем-то по Фейстайму:

– Yo también te extraño. Lo sé. Te amo, Mamá.

По заканчивает разговор по телефону и закрывает лицо руками.

Я тяну тяжелую дверь, открываю пошире, и петли громко, противно скрипят.

Он оборачивается и смотрит на меня удивленными глазами.

– Часовня? – спрашиваю я, и мой голос звучит слишком громко, отражаясь от стен в просторном помещении. Иду к нему по проходу.

Он оглядывается и невесело улыбается:

– Моей маме нравится, когда я бываю здесь. Я – католик, но она куда более ревностная католичка. – По вздыхает, опускает голову на спинку скамьи. – Мы не виделись два года. Хочет, чтобы я приехал, навестил ее.

Теперь уже удивляюсь я. Сажусь напротив, через проход, на безопасном расстоянии. Два года – срок действительно немалый.

– Ты так давно не виделся с матерью? Что же она тебе сделала?

По качает головой, и в его глазах мелькает тень печали.

– Дело не в этом. Их депортировали в Колумбию. Я же родился здесь, и они не стали забирать меня с собой, потому что там нет таких врачей. До восемнадцати я официально нахожусь «под опекой государства». Вот так-то. Не могу даже представить, как такое случилось. Как можно депортировать родителей больного кистозным фиброзом? Родителей смертельно больного?

– Да, дело плохо.

По кивает:

– Мне так их не хватает.

Провожу ладонью по волосам:

– По, тебе нужно поехать! Нужно навестить их.

Он вздыхает, смотрит на большой деревянный крест, установленный за кафедрой проповедника, и я вспоминаю то единственное слово, которое понял, когда подслушивал разговор. Dinero.

– Дорого. Мама хочет прислать деньги, но не может позволить себе такие траты. А уж я, конечно, не стану отбирать у нее последнее и оставлять перед пустым столом.

– Послушай, – быстро говорю я, – если дело только в деньгах, я могу помочь. Серьезно. Не хочу выставлять себя каким-то богатеньким ублюдком, но это не вопрос… – Еще не договорив, понимаю, что из этого ничего не получится.

– Хватит. Перестань. – По поворачивается и обрывает меня взглядом, после чего лицо его смягчается: – Я… Я как-нибудь разберусь.

Мы оба умолкаем. В тишине большого открытого пространства у меня начинает звенеть в ушах. Вопрос не в деньгах. Кроме того, я получше многих знаю, что они решают не все. Может быть, когда-нибудь это дойдет и до моей матери.

– Тем не менее спасибо, – говорит наконец По и улыбается. – Кроме шуток.

Я киваю, и мы снова умолкаем. Какая несправедливость, что вот надо мной мать трясется, как курица над цыплятами, а кого-то отрывают от собственного сына. Я жду не дождусь восемнадцатилетия, считаю оставшиеся дни. По, наоборот, пытается замедлить время, потому что ему этого самого времени нужно как можно больше.

Мне так легко было сдаться, сопротивляться лечению и жить сегодняшним днем. Но теперь, рядом со Стеллой и По, время обрело большую ценность и мне дорога каждая секунда.

Вот это и пугает больше всего.

Вечером я лежу на кровати, смотрю в потолок и впервые за последнее время делаю ингаляцию без Стеллы.

Есть что-нибудь?

Сообщение приходит от Джейсона, и настроения оно не добавляет, потому что ответ на него – оглушительное нет.

От Стеллы по-прежнему ничего. Ни даже записочки. А я только и думаю о ней. И чем длиннее молчание, тем оно хуже. Ничего не могу с собой поделать: представляю, что вот я рядом с ней, что могу протянуть руку и дотронуться до нее, загладить вину.

Чувствую, как что-то поднимается в груди, в кончиках пальцев, под ложечкой. Желание коснуться гладкой кожи ее руки, шрамов на теле.

Но этого не будет никогда. Дистанция между нами останется, не исчезнет и не сократится.

Полтора метра навсегда.

Короткий двойной сигнал. Хватаю с надеждой телефон, но это всего лишь уведомление с Твиттера. В полном расстройстве бросаю телефон на кровать.

Какого черта, Стелла? Нельзя же злиться целую вечность. Или можно?

Нет, так нельзя. Нужно все исправить.