В мире античных образов

Именно эта строгая художественность и симметричность «Одиссеи» дала сравнительно мало пищи механическому анализу в стиле Вольфа и Лахманна. «Гомеровский вопрос» как-то мало питался этой второй гомеровской поэмой, хотя a priori ей принадлежало бы одинаковое место в определении стиля «гомеровского» творчества. В одном отношении здесь можно наблюдать известный параллелизм в исследовательской работе. Как Германн пытался установить первоначальное «зерно» «Илиады», так Адольф Кирхгоф попробовал проделать ту же работу над «Одиссеей». Таким зерном, по Кирхгофу, было повествование о возвращении героя Одиссея на родину, к которому около 776 г. до и. э. был добавлен рассказ о событиях в Итаке после его возвращения. Эта двойная композиция получила впоследствии целый ряд добавлений, из которых наиболее значительными являются повесть об Одиссеевом сыне Телемахе, так называемая «Телемахида» (песни I—IV с продолжением в других, особенно в XV и XVI), и знаменитая nekyia — сошествие Одиссея в страну мертвых (песнь XI).

По-видимому, наиболее чужеродным телом во всей «Одиссее» является как раз эта XI песнь, очень плохо мотивированная заветом Цирцеи совершить это страшное путешествие.

И тем не менее даже друг Фридриха Ницше, Эрвин Роде, считающий, что отсутствие nekyia в первоначальной «Одиссее» является «одним из немногих достоверных результатов критического анализа гомеровских поэм», полагает, что «гомерик», создавший это дополнение, еще вполне стоит на почве геройского и безрадостного взгляда на загробную жизнь, выраженного в знаменитых словах Ахилла, обращенных к Одиссею:

О Одиссей, утешение в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле.
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвым.

Но тот же Роде отмечает, что этот строгий «гомериям» прорван в самом чувствительном месте — там же, в «Илиаде»: он прорывается в вопле Ахилла:

Храбрый Патрокл, не ропщи на меня ты, ежели слышишь
В мрачном Аиде, что я знаменитого Гектора тело
Выдал отцу: не презренными он заплатил мне дарами;
В жертву тебе и от них принесу я достойную долю.

И здесь, как и в обрядах, совершенных Одиссеем, звучат уже ноты старины — возможность умилостивления мертвых путем принесения им загробных жертв. Строгий и логический вывод только один: nekyia частью стоит на твердой почве традиционного гомеризма, а частью соприкасается с еще более древними пластами догомеровского миросозерцания.

Если так ненадежно обстоит дело с хирургическим выделением nekyia, то и резкое выделение «Телемахиды» не вполне оправдано общей композицией поэмы и ее местом во всем троянском цикле древнегреческого эпоса.

Конечно, можно, подобно Ф. Ф. Зелинскому, доказывать, что после того, как Агий Трезенский написал эпическую поэму о «возвращениях» (nostoi), кончавшуюся трагическим возвращением Агамемнона и более счастливым Менелая, к «Одиссее» по закону «хронологической несовместимости» была добавлена «Телемахида», чтобы повествование началось как раз с окончания странствий мужа Елены. И более того, — так как жизненный путь Одиссея также нуждается в завершении, гомеровская поэма о его возвращении в Итаку получила свое заключение в рассказе Евгаммона Киренского о смерти итакийского царя от руки Телегона, его сына от Цирцеи.

Однако есть основания предполагать, что на самом деле вопрос об отношении «Телемахиды» ко всему повествованию «Одиссеи» несколько более сложен.

Тот же Ф. Ф. Зелинский, пытаясь восстановить утраченную трагедию Софокла «Смерть Одиссея», или, точнее — «Одиссей, пораженный шипом ската», приводит эксцерпт грамматика Прокла, согласно которому «Телегон, отправившись на поиски отца, высаживается на Итаке и грабит остров. Одиссей выбегает на помощь своим и по ошибке падает от руки сына. Убедившись в своей ошибке, Телегон и тело отца, и Телемаха, и Пенелопу увозит к своей матери. Та их делает бессмертными, и Телегон берет в жены Пенелопу, а Телемах — Цирцею». Эта последняя черта имеет исключительный интерес. Совершенно напрасно Ф. Ф. Зелинский предполагает, что эта двойная свадьба может быть результатом того, что герой завещает любовницу сыну. Может быть, впоследствии сюда и вносился такой «этиологизм», но но своему внутреннему значению это — отзвук далекой древности, эпохи материнского нрава, когда только женщина могла передать «законные» права и обязанности.