В мире античных образов

Выделению класса рабовладельцев соответствуют изменения в структуре политических учреждений родовой демократии. Говоря словами Энгельса, «весь родовой строй превращается в свою противоположность: из организации плачен для свободного регулирования своих собственных дел он превращается в организацию для грабежа и угнетения соседей, а соответственно этому его органы из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа»[7]. Ко времени сложения «Одиссеи» этот процесс разложения родовой демократии еще не вполне закончился, но целый ряд его симптомов весьма заметен. И особенно на эволюции основного учреждения родового строя — народного собрания. В «Илиаде» находятся особо торжественные, почти что величественные тона при описании созыва народной сходки:

Бурно народ волновался; земля застонала под тьмами
Шедших племен; воздвигну лея шум между оньтми; девять
Гласом гремящих глашатаев, говор мятежный смиряя,
Звучно вопили, да внемлют царям, Зевеса питомцам.

Последний штрих достаточно выразителен — аргивские племена должны внимать речам своих басилеев. Немудрено, что когда «празднословный» Терсит плохо внемлет речам вождей и позволяет себе язвительную агитацию по их адресу, тот же Одиссей находит только один аргумент — палочную расправу с дерзким оппонентом. В «Одиссее» имеются уже указания на постепенное отмирание гомеровской «агоры». Когда Телемах перед своим отправлением в путешествие созывает народное собрание, то

... благородный Эгипций,
Старец, согбенный годами и в жизни изведавший много,

меланхолически констатирует:

Мы на совет не сходились ни разу с тех пор, как отсюда
Царь Одиссей в быстроходных своих кораблях удалился.

Эгипций развертывает как будто широкую программу компетенции народного собрания — возможность совещаться и

... о идущей на нас неприятельской силе,

и вообще «о пользе народной какой». Но все это — не то старческие ремивисценции, не то благие пожелания. Народное собрание на Итаке не только уже не собиралось целых двадцать лет, но, собравшись, ничего не сделало и не постановило. Один из бесчинных женихов Пенелопы, Леокрит,

распустил самовольно собранье народа.

Здесь все очень типично для эпохи разложения родовой демократии: и пассивность массы, и ведущая роль Телемаха и Леокрита.

Гомеровская «агора» умирает, чтобы впоследствии воскреснуть в виде «экклесии» рабовладельческой демократии.

Энгельс классически формулирует создавшееся положение: «Мы видим, таким образом, в греческом строе героической эпохи древнюю родовую организацию еще в полной силе, но, вместе с тем, уже и начало разрушения ее...; рабство, сначала одних только военнопленных, но уже открывающее перспективу порабощения собственных соплеменников и даже членов своего рода; начавшееся уже вырождение древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ... и злоупотребление древними родовыми порядками с целью оправдания насильственного грабежа богатств... Недоставало учреждения, которое увековечило бы не только начинающееся разделение общества на классы, но и право имущего класса на эксплуатацию неимущего и господство первого над последним. И такое учреждение появилось. Было изобретено государство»[8]^.

* * *

Если «Одиссея» моложе «Илиады» по своему социальному содержанию, то она и по своему литературному оформлению показывает, что поэтический опыт «Илиады» не прошел даром для ее составителя. Начало «Одиссеи» — совет олимпийских богов о том, как бы «возвратить отчизну» Одиссею — повторяет мотив последней песни «Илиады», где олимпийцы решают помочь страждущему Приаму получить тело Гектора для погребения. Но замечательно, что это — только литературный прием. Боги «Одиссеи» дали гораздо большую свободу людям и не вмешиваются постоянно в их действия. Смелые ионийские мореплаватели, отражение географического кругозора которых так сквозит в подробностях «Одиссеи», привыкли надеяться более на самих себя, чем на решение могучих жителей Олимпа. В этом отношении сам «хитроумный» Одиссей, не теряющийся в самых трудных обстоятельствах жизни, будущий идеал кинической философии, представляет собой прямой вызов божескому всевластию.