В мире античных образов

Но не только гомеровская «земля» была чужда радикальной афинской демократии. Гомеровское «небо» представляло собою также отчетливую иерархию антропоморфизированных божественных сущностей, иногда столь же предприимчивых и драчливых, как их человеческие образцы. Правда, власть Зевса на Олимпе более оформлена и отчетлива, чем власть верховного вождя ахейцев Агамемнона, для обоснования которой даже дряхлый резонер Нестор не может придумать ничего более убедительного, чем указание на то, что

Стан твой полон вина...
Много в палатках твоих есть вина...
Всем к угощенью обилуешь...

В «Илиаде» имеется даже тенденция к выработке концепции единого верховного божества, воля которого до некоторой степени тождественна главнейшим мотивам позднейшей греческой драмы и поэтики. Dios aisa, «Зевсова» судьба, неизбежность, таинственным образом связанная с Зевсовой волей, правит миром. По-видимому, еще не вскрытая исследователями жреческая спекуляция, проникшая в круг певцов-аэдов, стоит за этой монархизацией феодального божественного распорядка. Может быть, сюда же надо отнести и первые нотки пронизывающего мировоззрение позднейших трагических поэтов пессимизма, звучащие в словах Аполлона про

Бедных созданий, которые, листьям древесным подобно,
То появляются пышные, пищей земною питаясь,
То погибают, лишаясь дыхания...

И это несмотря на эпитет «бесстыдной суки» (Kunomuia), которым, по словам поэта, одна богиня корит другую. Но пусть элементы возвышенной теологии причудливо сочетаются с фривольностью по отношению к богам, за которую греческие философы, начиная с Ксенофана Колофонского, так упрекали Гомера. Важно совсем другое — именно гомеровская теология создала официальный греческий Олимп, столь знакомый по традиционной мифологии и даже иконографии, так как канонизированный образ Фидиева Зевса — совершенно гомеровский. Но этот официальный олимпийский пантеон, признанный государственной традицией и запечатленный в демократической архитектуре и скульптуре, все же не был народной религией. Пусть афинская демократия была консервативна в своей массе и по отношению к этому, застывшему в своей пластической изолированности сонму бессмертных олимпийцев и за критицизм в сфере религии заставила Сократа выпить цикуту, — все равно рядовой афинянин жил в толще религиозных представлений, коренившихся в старинных культах демонов-предков, аграрных демонов и таких темных божественных сил, как «Эринния, мрака жилица» или «вредоносная Ата», о которых у Гомера встречаются лишь отдельные неловкие и смутные упоминания. Из-под тонкого, блистательного покрова олимпийской религии шевелился хаос неоформленных древних религиозных воззрений, и мрамор статуй богов не мог прикрыть матери-сырой земли. И тем не менее религия, созданная по образцу и закону полуфеодальной аристократии, одиссеев ионийской колонизации, была признана и возвеличена при господстве терсктов афинской демократии.

Разгадка этого парадокса может быть дана опять-таки в Марксовой формулировке: «Относительно некоторых форм искусства, например эпоса, даже признано, что они в своей классической форме, составляющей эпоху в мировой истории, никогда не могут быть созданы, как только началось художественное производство, как таковое; что, таким образом, в области самого искусства известные значительные формы его возможны только на низкой ступени развития искусства»[2].