В моем погребе кто-то живет

  День первый

  

   Анна–Мари уже легла спать, зарылась в теплую горку одеял, темные волосы перепутались, как болотная трава, и разметались по подушке, на губах - усталая улыбка. Только во сне мою жену отпускали боль и тошнота. Я бездарно слонялся по дому, брался то за одно, то за другое, но не было сил доделать что–то до конца. Выметал пыль из–под дивана, но плохая примета подметать по вечерам. Перекладывал в раковину грязную посуду со стола - напрасный труд, потому что надо ставить сразу в посудомоечную машину. Бродил по гостиной, скрипя плохо прибитыми половицами, подходил к окну и грустно вглядывался в заплаканную ночь.

   Ветер мягко, но настойчиво стучал в оконное стекло, сплетал нечесанные пряди дождя в тугие косички, гнал по тротуару опавшую листву. Голубой фонарь у соседнего подъезда светил так ярко, что дождь казался звездопадом.

   Я смотрел в сырое октябрьское небо и сокрушался, что скоро наступят холода, а стены нашего дома тоньше папиросной бумаги. Мы так и не успели их утеплить. Прошлой зимой я жил здесь один и промерз до самого сердца. Сейчас со мной Анна–Мари, а значит, будет еще холоднее. Когда она входит в гостиную, даже камин перестает греть, а вместо этого начинает чадить едко–оранжевым дымом.

   Мне вдруг послышалось, что кто–то скребется в дверь, робко и испуганно, точно бездомный котенок. Я даже сделал невольное движение в сторону холодильника - налить несчастному скитальцу блюдечко молока. У Анны–Мари аллергия на кошачью шерсть, но я мог бы покормить котенка в прихожей, а потом постелить ему коврик в погребе, у газовой печки. Там сухо и тепло, почему–то гораздо теплее, чем в верхних комнатах.

   Я приоткрыл дверь, осторожно, чтобы не впустить в дом дождь и ветер. Но все равно в коридор замело несколько желтых листьев, мокрых и блестящих в резком электрическом свете. На пороге стояла маленькая сгорбленная бродяжка с бесформенным рюкзачком за плечами. Ее темно–коричневый платок сполз на глаза, с висящих черными сосульками волос мутно капало. Длинное мешковатое пальто сидело нескладно, а сама ночная гостья была такой чумазой, словно вылезла из помойного контейнера. Но, от нее не пахло. Вернее, пахло, но как–то невинно: дождем, разбухшим от осенних ливней газоном, прелой хвоей и сосновой стружкой. И еще чем–то горьким, как дым от костра.

   Но меня не провести, я сразу узнал этот запах. Так пахло от всех бездомных щенков и котят, которых я в детстве каждый день притаскивал домой, от выпавших из гнезда птенцов, от раздавленных машинами ежиков, умиравших под лучами палящего солнца по обочинам дорог. И от пушистого зайчонка, которому упавшей веткой сломало позвоночник… Помню, как я, плача, баюкал серый комочек в ладонях, и мне было дурно, почти до обморока. Но мама сказала: «Выброси эту гадость, пока он тебя не укусил.»

   Так пахло и от Анны–Мари, когда я познакомился с ней на вечеринке у друзей. Стильная темноволосая девушка, слегка бледная от начинавшегося токсикоза, она много смеялась и старалась казаться привлекательной. Но я подошел к ней, привлеченный не красотой и не остроумием, а исходившим от нее запахом беды.

   Я страдаю патологической эмпатией. Чужая боль гипнотизирует меня, как удав простодушного кролика. Мне от нее делается физически плохо, совсем как моему злосчастному тезке Алексу из «Заводного апельсина». Люди это чувствуют и слетаются, как бабочки, на свет моей проклятой доброты, чтобы пытать меня своей болью, бессилием перед жизнью, одиночеством, страхом, отчаянием.

   Бродяжка между тем хрипло откашлялась и начала рассказывать, что идет из города самоцветов Идар–Оберштайна. А вот куда идет… тут она только виновато улыбнулась. Нельзя ли ей переночевать в моем доме? Она меня отблагодарит. И совсем по–дестки добавила: «Меня зовут Лу.»

   Лу - что за имя такое? Наверное, сокращенное от Луиза? Впрочем, мне было все равно. Я так растерялся, что не знал, что сказать, что сделать. Представил себе, какую истерику закатит жена, если я впущу в дом грязную нищенку. «А вдруг инфекция? - испугается Анна–Мари. - Ты хочешь смерти моему ребенку!» - обвинит она меня, прекрасно понимая, что ничьей смерти я не желаю и желать не способен. Но, беременные женщины так мнительны.

   Мне не хотелось огорчать жену, но и прогнать Лу я не мог. Чувствовал, как мучительно она дрожит, кусая обметанные лихорадкой губы, как липнет к ее телу мокрая одежда, как ноют сбитые уродливыми кроссовками ноги. Сколько дней она в пути? От Идар–Оберштайна до Саарбрюккена семьдесять километров.

   «Да, - сказал я, заикаясь от неловкости. - Конечно. У меня есть небольшая комнатка… внизу… если она вам подойдет.»

  Бродяжка с готовностью закивала. Ей много не нужно, она может лечь на голом полу.

   Я провел Лу в дом, но, не на верхние этажи, а в наш с Анной–Мари погреб - подвальное помещение с цементным полом и узким, забранным металлической решеткой окном. Мне было стыдно за лохматые, в ошметках цветастых обоев стены, за неаккуратно выкрашенный потолок, за валявшиеся повсюду мешки с поношенной обувью и одеждой. Давно следовало выкинуть весь хлам.