В молекуле от безумия. Истории о том, как ломается мозг

Сначала разговор шел спокойно, и каждый выражал надежду вернуться к прежним отношениям. Потом Майк случайно опрокинул стакан апельсинового сока. «О боже!» – заорал он, вскакивая и роняя стул. Ресторан как будто замер – и официанты, и гости уставились на разбушевавшегося Майка. Он размахивал руками и ругался, потом закричал на Эми. И пошел прочь, громко топая ногами.

Пара осталась на островах Теркс и Кайкос до конца запланированного путешествия, но чистые нетронутые пляжи и жаркая сухая погода не радовали их. Майк хотел успокоиться, но не мог. Эми то злилась, то волновалась за него. И оба думали, возможен ли для их истории счастливый конец, о котором они мечтали, – радость от вновь обретенной любви и второй шанс.

Когда они вернулись домой, поведение Майка стало еще более странным. Однажды Эми увидела, что он сидит на мотоцикле посреди двора, уставившись на забор. Он сказал ей, что едет по платной дороге, и сделал такое движение, как будто протянул кому-то деньги. После чего у нее на глазах свалился в траву. На следующий день Майк решил, что Эми – это паук, висящий в паутине за окном его машины. «Ты как там? – отправил он ей сообщение. – Страшно, наверное?» Он начал считать себя президентом США, отдавал распоряжения о выполнении несуществующих заданий. Однажды вечером Эми застала его сидящим за кухонным столом в трусах и ботинках, с удочкой в руках. «Давай выбираться отсюда, – сказал он. – Надо уходить». Эми вызвала скорую.

«Посмотри, это не мой приятель там в коридоре?» – спросил Майк Эми на следующий день, когда она пришла его навестить. Она повернулась к двери, мимо которой проходили врачи и медсестры. «На чем это он, на универсале? Или на внедорожнике?» – спрашивал он.

Он малейшего звука или легчайшего ветерка мышцы Майка сводили судороги. Скованность мышц, впервые проявившаяся на Теркс и Кайкос, переросла в конвульсии, такие сильные, будто Майка било током. Челюсти его плотно сжимались, зубы как ножи врезались в язык, едва не откусывая его. Скулы резко поднимались вверх, обнажая десны в жуткой гримасе. Его пытались лечить горячими и холодными компрессами, физиотерапией и миорелаксантами. Но мышечные спазмы не ослабевали, то и дело взрываясь как петарды.

Врачи рассматривали разные диагнозы, иногда ненадолго останавливаясь на том или ином, пока не понимали, что и в эту картину симптомы Майка до конца не вписываются. Ни одно заболевание, казалось, не могло объяснить постоянное напряжение тела и разума, в котором находился Майк. Несколько месяцев его возили по разным больницам и реабилитационным центрам, где проводили все новые обследования, но так и могли найти ответов.

А затем, спустя полгода после начала болезни, очередная скорая привезла его в клинику, где работал доктор Грег Маккарти. Этот поджарый человек с невозмутимым чувством юмора был ходячей энциклопедией редких неврологических заболеваний, Шерлоком Холмсом, распутывающим самые странные дела. Для него история Майка складывалась в знакомую картину: спазмы, тревожность, потоотделение. Cовокупность симптомов подсказывала диагноз.

История заболевания, которым страдал Майк, началась задолго до рождения самого Майка, в те времена, когда ученые только начинали разбираться в работе нервной системы. В конце 1880-х, в эпоху Алоиса Альцгеймера и Арнольда Пика, молодой испанский ученый Сантьяго Рамон-и-Кахаль сделал одно замечательное открытие.

Рамон-и-Кахаль не был похож на того, кто способен произвести революцию в только зарождавшейся тогда нейробиологии. Его отец, довольно властный человек, занимался анатомией. При этом маленький Сантьяго не слишком считался с правилами, за что частенько подвергался наказанию[86]. В 10 лет он угодил в тюрьму за то, что смастерил самодельную пушку и разгромил из нее имущество соседа. Поучившись и парикмахерскому, и сапожному делу (и ту и другую работу он выполнял через силу, мечтая о чем-то совсем другом), он стал ездить с отцом на кладбища собирать человеческие кости для изучения. В темноте, среди могильных плит, Сантьяго Рамон-и-Кахаль влюбился в анатомию. Потратив годы на обучение, он стал профессором в Барселоне, где и наткнулся на любопытную находку.

До тех пор большинство ученых считало, что нервная система – это нечто единое и неразрывное[87]. Эта идея была не лишена здравого смысла, поскольку именно физическая неразрывность наиболее очевидным способом объясняла способность нервов мозга управлять пальцами рук и ног, находящихся от него на таком большом расстоянии. Логично было предположить, что все связано. Имелись даже микроскопические подтверждения этого – на детальных изображениях нервов не было видно четких разрывов между нервными волокнами. Эксперименты показали, что все остальное тело состоит из отдельных клеток, но нервную систему считали исключением и рассматривали ее как единую структуру, похожую на сеть.