В море, на суше и выше...

— Эх, — думал Полкан, — недотепы эти цепные... Ну смог сорваться... Убежал... А цепь-то какого черта с собой таскать?... Недотепы, перво-наперво должны от цепи избавиться, чтобы и подозрений никаких, что ты цепной... А теперь что? Ведь, побьют — ладно, так ведь на более крепкую цепь посадят... Ясное дело! Эх-ма !!... Они даже дурнее, чем Гвидон, ротвейлер с Покровки. Его тоже два года назад на цепь посадили, автостоянку охранять. Но будку не построили, кормили нерегулярно, жарким летом, воды — и той не всегда... Забегал я к нему, он мне жаловался... А этой зимой он драпанул... И хоть недалек он по уму, в этих породистых — смекалки никакой, один гонор да родословная, но к Шарику из «Гастронома» прибежал. А тот, естественно, ему ошейник — долой, обрывок цепи — долой... Свобода! Два дня у меня во дворе отъедался... А сейчас где-то на вольных хлебах бегает... А у этих цепных,

как у нашего пуделя с пятого... Только и дел: стрижка да прыжки — лапами размахивать... Выставочный вариант... - умозаключил Полкан.

И ведь, между собой, хуже нет, живут. Перед Рождеством на двух лакированных лимузинах к нам во двор закатили. Мусорный контейнер сбили. Выскочило их из машин человек восемь.

Одни в пальто до пят, другие в куртках... Но с цепями все. Те, что в куртках, орут:

— Надоело ждать! С сегодняшнего дня на «счетчике», ясно?! Ты, не вякай, Азиз...

И этому Азизу по морде ногой. Ловко так, в прыжке. Арчибальд, пудель наш с пятого, так не может... А этих, видно, дрессируют лучше... Азиз в сугроб. А тот, в куртке, ему на цепь ногой наступил и говорит:

— Замочу... И здесь же, урою...

Нет ума, нет... Во-первых, откуда вода в мороз? А во-вторых, посмотрел бы я, как он здесь яму копал... Урою?! Так бы в метро и провалился. Вот оно, под животом у меня шумит, я-то чую.

Полкан потянул носом. Пахло рыбой и жаренным луком с Большого Козловского, мясом и уксусом — с Сухаревской площади, и чем-то непонятным и приторным — из Ленкиного окна.

Полкан не отрывая голову от передних лап поднял глаза и посмотрел на незанавешенное окно второго этажа.

А вот и Ленка... Опять перед зеркалом, в чем мама родила. Рисует у себя на лице. Хотя бы занавески задернула... Опять Макаровна с третьего, что напротив Ленкиного, орать будет на весь двор... Обзовет Ленку всякими словами. А что кричать? У Ленки работа трудная...

Бабочка она — ночная... Даже зимой ей работала. Мироныч мой работу эту не одобряет, но и Ленку в обиду не дает. А Макаровне он так и сказал: «Не богохульствуй, - говорит. — Наконец-то девка оделась по-человечески, да и харч у нее теперь завсегда... А что она научным сотрудником-то получала?... Слезы... Эх, Макаровна, жизнь ноне другая...» Мироныч — он мудрый и знает что к чему... А бабочкам зимой, конечно, не сахар...»

Полкан поднял голову и опять потянул воздух носом. Уловив что-то знакомое в его мартовской прохладе два раза радостно вильнул хвостом.

Под лапой кто-то зашевелился. Он сунул большой черный нос между лап, но тут же поднял голову и фыркнул. Из мехового коридора лежащих параллельно передних лап выскочил таракан. От него пахло химикатами. Описывая неимоверные зигзаги, падая и замирая, и опять поднимаясь, он добежал до открытой двери, как есть сопротивляясь состоянию невменяемости и выбежал на улицу. Полкан брезгливо посмотрел ему вслед.

...Странные все-таки люди... Зимой им обязательно надо быть бабочками. Перед тем, как выгнать таракана, они зачем-то меняют ему запах. С цепи сорвутся, а свободы не хотят... — философствовал Полкан, положив свою большую вислоухую голову на черный мех передних лап.

Вечерняя прохлада опять принесла знакомый запах и Полкан часто завилял хвостом. Он ясно представил себе грузно идущего Мироныча.

... Вот он, шаркая галошами, тяжело поднимается по Басманной... Останавливается у киосков метро. Здесь он купит 200 грамм водки в запечатанном стаканчике и два беляша у тетки в белом халате. Перейдет вонючую дорогу, почему-то названную Садовым кольцом, по которой ездят «козлы» и «люди, сорвавшиеся с цепи», войдет во двор, и скажет:

— Ну, Полкаша, заждался?... Экой у тебя хвостище...

Сядет на скамейку под лестницей, положит у моей миски беляш и продолжит:

— Живем брат!... Вот и весна на подходе... Живем. А ты, брат, зажрался... Эвон, сколько у тебя провианта. Непман ты, брат, непман...

Выпьет водки. И мы начнем закусывать беляшами...

Полкан сладостно зажмурился. Он вообразил, как Мироныч набивает курительную трубку, раскуривает и вздыхая говорит:

— А Москва-то нынче не та... Глаза лопни — не та... И народ глумной... Право дело, глумной...

Полкан почти ощутил этот выдох, пахнущий табаком и водкой. Он вспомнил фразу Мироныча, которую тот говорил всегда, перед тем, как уйти к себе:

— Прости, прости им, Господи! Ибо не ведают, что творят...

Полкан открыл глаза и жадно потянул воздух. Во двор въехала «Скорая помощь». Два дюжих санитара, открыв заднюю дверь, выдвинули носилки. Белая простынь накрывала человека в фетровых бурках с галошами. Полкан рванулся со своего лежака, подбежал к носилкам и жалобно заскулил.