В море, на суше и выше...

«Прилетев в Мурмаши, — он вспомнил, — как хорошо было осознавать свою индивидуальность на фоне часто встречающихся офицерских семей. Главы которых, как навьюченные ишаки тащили на себе чемоданы, сумки, малых отпрысков, какую-то неопределенной формы поклажу. При этом еще умудрялись идти след в след за своими благоверными, отвечая на их бесконечные вопросы, замечания, наставления... Как хорошо было налегке войти в двери аэропортовского буфета и, не поддаваясь сутолоке, потребовать сто пятьдесят грамм коньяку на последние деньги... Как приятно, там же за столиком, встретить незнакомца — Мишу, капитана 3-го ранга... И вести с ним беседу, не о политике и тотальном дефиците туалетной бумаги, а о возвышенно-облагороженном... Какая была приятность — выпить еще по его пятьдесят за его здоровье, а потом еще сто пятьдесят за его счет... Какое было благородство: благосклонно принять его предложение посетить с визитом его одинокое жилище в далеком Полярном... Какое единение душ! Какая благодать! И какой это удивительно мягкий, и человечный край — Крайний Север...»

В отсеке опять раздался стук.

— Нет, я сегодня, определенно, кого-то убью у вас в экипаже! Стучат и стучат, стучат и...

— Что? Головка бо-бо? А ты думаешь, нам легче? — сказал Боря Киселев, отворачиваясь к стенке. — Вот и убивай своего юного следопыта, а наших не трогай... Кто-то боевой потенциал корабля повышает... Вот и стучит...

Тот, в отсеке, видимо метафизически почувствовал сильный приступ гнева, исходящий от Шарова. Воцарилась полная тишина. Но она уже не была такой спокойной.

— На самом светлом месте мысль оборвать! - тихо, но в сердцах вспылил Андрюха.

— Слушай, Эпикур, мы сегодня твоего сатироподобного лейтенанта дождемся? Или как?.. — задал вопрос Филин.

Но ответа он не получил. Шаров принял позу роденовского «Мыслителя» и глухо ушел в себя.

То, как они с Михаилом, в буквальном смысле этого слова, «забылись» на три дня, воспоминанию не поддается. Провал. Шаров такие дни определяет одним словом — «улет». «Улеты» у него бывают двух видов: просто «улет» и «полный улет». То, что было в эти три дня, зная масштабы «вкусовых качеств», можно со стопроцентной уверенностью назвать — только «улет», и не более. После «улетов», по Андрюхиной теории, начинался «отпад». Под влияние «отпада» и попали Филин и Киселев.

А, впрочем, как сказал один поэт: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!..»

Шаров помнил, что «улет» был бы «полным», если бы Мишку не утащил патруль... «Это даже был не патруль, а какая-то группа захвата... Действовали они очень быстро и целенаправленно... Меня не тронули... И даже не разбудили...»

Разбудили Андрюху в части, куда он опоздал на двое суток.

Андрюха ясно помнил старпомовский искаженно-каннибальский вид лица. И также явно его рык со словами: «Разбудите Герцена!»

«Герцена» разбудили, и он долго стоял «на ковре» у старпома, который пытался его оглушить «стонами и всхлипами бушующего океана». А Андрюха и не пытался искать оправданий. Он просто медитировал, когда тирады затягивались. А когда они были короткими, он поднимал глаза и принципиально рассматривал потолок. «А вот назло!»

Все кончилось тем, что его прикомандировали к соседнему экипажу, который якобы собирался в моря. Конечно же командование знало истину — «суша коробит», а вылечивает только море. Но это была лажа чистой воды. За последние полгода лодки дивизии приросли к пирсам, и оторвать их мог только ядерный взрыв в районе Рыбачьего. В стране не было денег, в техническом управлении кончились запчасти, в тылу не было ни того и ни другого, и провианта тоже не было. Куда все делось? На этот вопрос отвечали замполиты на политзанятиях. Но неубедительно. Надо отметить, что замполиты тоже понемногу заканчивались в связи с тем, что на флоте исчез дефицит.

Прикомандировали Шарова не просто, а дали молодого лейтенанта, и как бы в обучение, и как бы в нагрузку. Так что, в отсеках он вроде был один, но за ним неотступно двигалась «тень отца Гамлета» в лейтенантском звании. Новоявленные выпускники добрых чувств у Андрюхи не вызывали. Сказывалась разница в возрасте. И не только. Во-первых, они казались ему «недалекими»... Фантазии от наук у них не было. Подготовка на уровне главного старшины в семидесятые... Во-вторых, романтический кураж у них напрочь отсутствовал. Голый прагматизм. Общая составляющая интеллектуальной кривой ограничивалась укороченной загогулькой. Гегеля от Гоголя отличали. Но по фамилиям... Но для Шарова это уже было несущественно. Лютая антипатия к старпому перечеркивала любые светлые проявления будущности...

— За фразу «разбудите Герцена», теперь ты у меня ответишь по всей строгости революционного времени!... Неотвратимость пьяного буревестника, это тебе... не жирный пингвин в клеточку! Я чувствую, чувствую бурю! — Шаров уже внутренне следовал тропою пламенного революционера. В голове звучали гимны, а знамя свободы вздымалось в его воображении.