В начале было больно

Копнуть глубже… Знал бы ты сколько лет ушло на этот кайф с эмпатией! А сколько понадобится на «глубже»? Когда-то, в школьные ещё годы, я был вхож в одну тусовку. Художественно-философскую. В иерархии того времени это тянуло на статус тайного общества вольнодумцев. Но вхож был не равноправным участником, а ставшим за некоторые способности к живописи обладателем постоянного пропуска на самый краешек богемного космоса. Оттуда обозревались дивные миры – суровые люди, под портвейн «Приморский» легко цитирующие из Махабхараты и лично знавшие Анри Матисса. Правдивость этой информации регулировалась количеством выпитого без опасений обрушить её ценность, ибо иллюзия тут стоила больше реальности. Тут работали другие законы. И покрывали они пространства, кажущиеся пятнадцатилетнему школяру громадными. На Олимпе всегда полупьяных полубогов заправлял Эрик Гороховский. Наверное, Мацих был его реинкарнацией. Совпадало всё: от национальности, баскетбольного роста и голоса до манер и походки. Плюс в обоих мирно сосуществовала формальная логика с логикой интуитивной. Смесь гремучая. От такой смеси, например, знание того, что парадокс Рассела сформулировал Цермело, вполне могло бы стать причиной усомниться в Огинском, как авторе одноимённого полонеза. И доказательства тому – уж будьте покойны – отыскались бы самые железные. Возможно, эти мысли и параллели – следствие предвзятости, однако для их права на жизнь хватило бы и того, что Гороховский с Мацихом равно глубоко и с одинаковыми, как оказалось, целями прошлись по моим внутренностям. Один – посредством умерщвления во мне живописца, второй – писателя.

Первая смерть случилась в мастерской Гороховского бескровно и под аккомпанемент всего тридцатиминутной агонии. Эрик – виртуозный рисовальщик – предложил «набросать мой портретик», и я, разумеется, замер в самой эффектной позе. Сидел и смотрел в стену. А Эрик стоял и смотрел на меня. С непривычки позировать трудно, уже через полчаса пришлось испросить отдых. «Да-да, как раз закончил» – сжалился маэстро. И я, разминая шею, двинулся к мольберту полюбопытствовать. Лист криво висел на единственной канцелярской кнопке. Абсолютно чистый. Ни чёрточки.

– А как же рисунок? – расстроился я.

– Рисунок, чтобы что?

– Мне, на память.

– Ой, не подумал. Извини! Нет, рисунок готов. Только, понимаешь…, так бывает, что переводить его на бумагу уже неинтересно и бессмысленно. Вот сейчас тот самый случай. Извини!

Да. Он этому и учил – больше рисовать в уме. Не сразу доверять бумаге, чтобы суть изображаемого не погубить в чисто технических делах – соотношениях объёмов, тональных приоритетах, колорите, композиции. Как минимум, он требовал обнаружить сперва в объекте характер, высмотреть его. Главное – научиться без карандаша, исключительно визуальным контактом отыскивать искомое. А иначе, что тогда изображать – текстуру кожного покрова? Мастерство же придёт за этим неизбежно, так как цель не только оправдывает средства, но и создаёт их. В качестве наглядного пособия маэстро предлагал свою любимую байку о ком-то из великих, кто долгим наблюдением настолько однажды проник в психику позировавшего человека, что точно предсказал его скорое сумасшествие. Часто перепевался и эпизод с портретом преступника «Клетчатого» в старинной «ленфильмовской» версии «Клуба самоубийц» Стивенсона. Там в кубистической манере, допускающей, как известно, вольную дислокацию частей лица в пространстве, художник-абстракционист нарисовал портрет, по которому преступник и был опознан.

Я подровнял на мольберте лист второй кнопкой и спросил:

– Рисунок-то получился?

– Не знаю… Не думаю, – ответил Эрик.

– Почему?

– Потому, что уже начало десятого и тебе давно пора домой. А идти через пустырь. Но страха или чего-то такого я в тебе не увидел.

– Страх есть. Поэтому не иду.

– А, ну вот потому и не получилось. Не разглядел я тебя в этот раз.

Гороховский перерос свою профессию. Её инструментарий не годился, чтоб рассматривать людей глубже. Но на большее времени не хватило. Он умер в сорок с небольшим, полностью остыв к живописи задолго до ухода. Умер в отстранении ото всех и всего. Как я предполагаю – а оснований на это у меня теперь предостаточно, ибо сам полз теми же тропами – его самоизоляция была чистящим средством. Вернее – метлой для расчистки новой дорожки, на которую Эрика вытолкнула страсть проникновения в чужую психику. Занимаясь подобными опытами невольно попадаешь на такие глубины, где нужда в информации из самых различных областей знаний становится неутолимой и лишь усиливает голод. Ты с усердием маньяка пожираешь книжку за книжкой, но на месте каждой прочитанной появляется десяток новых. Пробелы в знаниях, сколько их ни заполняй, становятся лишь просветами в невежестве. Это, воистину, гидра! Бесконечная регенерация! И без метлы здесь – никак, либо утонешь в мусоре ненужного, суетного и пустого.