В наши дни

Около девяти утра, проснувшись окончательно, он еще некоторое время лежал в постели, раздумывая над тем, как бы получше и поинтереснее провести здесь воскресенье. Обычно все выходные дни, как и будние, он проводил в театре, где в эти дни играли по два спектакля.

Во время утренников зал заполнялся детворой. Аркадий Павлович любил постоять в дверях фойе, наблюдая шумных, иногда излишне подвижных мальчишек и девчонок, которые мгновенно трепетно замирали, как только раздвигался занавес. Детей у них с Лидушей не было.

Сегодня спешить было некуда. Он поднимался, не торопясь мылся под старомодным умывальником, находящимся в номере. Потом старательно брился, вглядываясь в небольшое овальное зеркальце, вправленное в мрамор умывальника. Открыв чемодан, умилился заботе снаряжавшей его в дорогу жены. В карманчике на крышке чемодана лежала коробочка с леденцами. Он бросил курить, и теперь, когда его особенно тянуло к папиросе, брал в рот конфетку.

В ресторане, куда он спустился позавтракать, было пустынно. Ничто не носило признаков ночного разгула. Вскоре появился вчерашний вежливый старичок официант. Но на этот раз не вступал ни в какие разговоры и, узнав, что он хочет, сразу ушел.

Аркадий Павлович раскрыл купленную в вестибюле газету и принялся ее проглядывать. Писали о подготовке к снятию обильного урожая. Была напечатана корреспонденция из Лондона. Англичане жили в обстановке тревоги. Сообщалось, что немцы продолжают сосредоточивать транспортные суда на оккупированной французской стороне Ла-Манша. Со дня на день можно было ожидать вторжения на Британские острова. Новости не радовали. В руках у Гитлера была уже вся Европа. Аркадий Павлович вздохнул и, отложив газету, принялся за яичницу.

И тут он почувствовал устремленный на себя взгляд. Подняв голову, заметил, что на него пристально смотрит стоящий за отворенной дверью управляющий гостиницей — бывший ее хозяин. Аркадий Павлович издали поздоровался с ним. Управляющий торопливо наклонил голову и притворил двери.

В полдень, выйдя из отеля, он заметил на улицах что-то настораживающее. Ничто в городе не походило на обычное воскресенье. На людных перекрестках было включено радио, передававшее бодрую музыку. Мимо проехал открытый автомобиль с тремя военными, один из которых был генералом. Машина шла с рискованной для городского движения скоростью. По дороге администратора обогнали два командира в ремнях и с полевыми сумками на боку. За ними прошел еще один, шагавший очень быстро, но при этом по-детски державший за руку молодую женщину, с трудом за ним поспевавшую. Кое-где на улицах, у дверей домов, толпились группами люди, одетые по-воскресному, но будто напряженно ожидавшие чего-то.

В двенадцать часов из уличного репродуктора он услышал о том, что началась война.

Первой мыслью, лишь только он осознал случившееся, было не беспокойство о себе, оторванном на тысячи километров от Ленинграда, вдали от жены и товарищей по работе, невдалеке от новых границ, а как же быть с тремя пульманами, что, приготовленные к разгрузке, стояли на товарной станции.

Необходимо было немедленно связаться с Ленинградом. До начала гастролей труппа разъехалась в отпуск, но директор театра оставался в городе. Аркадий Павлович заспешил на телефонную станцию. В зале междугородных переговоров увидел толпу взволнованных людей. Пробившись к окошку заказов на переговоры, узнал, что дозвониться до Ленинграда нет возможности.

Какой смешной и нелепой показалась теперь посланная им вчера телеграмма домой.

Аркадий Павлович уже знал, что принятые им ночью за стрельбу на учениях отдаленные взрывы были первыми бомбами, сброшенными на предместья города. Понятным стало и то, что ничего другого, кроме приказа от директора театра возвращаться с грузом домой, он услышать не мог. На телеграфе удалось отправить молнию, что именно так он и намерен поступить. Послал телеграмму и Лидуше. Просил не беспокоиться — он скоро вернется.

Во втором часу дня Аркадий Павлович был уже на вокзале. Что-то ему там напомнило сумятицу дней гражданской войны. Стоявший у платформы состав с разномастными вагонами осаждали женщины с детьми и немногие провожавшие их военные.

В какой-то допотопный вагон с мягкими купе, с дверьми, открывающимися из каждого купе прямо на платформу, втискивались старухи, матери с младенцами на руках. Энергично действовали мальчишки-подростки. Старый вагон трещал под людским натиском. То же происходило возле жестких вагонов. С перрона в окна передавали напуганных малышей. Вслед за детьми совали чемоданы и наспех собранные тюки. Оклики и громкие наставления женщин смешивались с детским плачем. Какая-то девочка лет шести с полукруглой гребенкой в коротко подстриженных волосах крепко обхватила шею державшего ее на руках майора. Растерянный, он старался разнять цепкие ручонки. От неловкого его движения гребенка выскользнула из волос, упала на перрон и сразу же была с хрустом раздавлена ногами. Девочка отпустила шею отца и, громко плача, повторяла:

— Гребенка!.. Гре-бе-енка!.. Моя гребенка-а-а!..