В наши дни

Надев кепку, он двинулся дальше, и, чем ближе подходил к вокзалу, тем горше становилось у него на душе. Примыкавший к станции перрон был переполнен штатским людом. Родные провожали мобилизованных. Натянуто улыбавшиеся, старавшиеся бодриться и подвыпившие, они неловко мялись в окружении матерей, жен, сестер и не знавших, как себя вести, детей. Были тут и мужчины не первой молодости. Подумалось о том, что тем кадровым военным ребятам было куда как легче. О тех в далеких деревнях вздыхали матери, молили бога сохранить им сыновей. А сами сыновья о матерях сейчас не думали. Молодость живет не оглядываясь. Тут было иное. Пройдут недели, может быть, и месяцы, пока война и у семейных поглотит тяжелые думы о доме. Да и поглотит ли? Припомнился старый солдат из его давнего взвода, смышленый мужичок со смешной фамилией Старухин. Воевал он тогда уже третий год, а дня не было, чтобы не вспоминал о своем доме. Как-то в брошенной хозяевами польской усадьбе попался им топор. Хороший был топор, новый. Старухину понравился. Вздыхая он говорил: «Справный топор, будь бы полегче, взял бы с собой…» Удивительно!.. Будто все это было вчера!..

Вдоль платформы, сидя на тюках и чемоданах, ждали посадки женщины с детьми, старухи, немногие старики. Тревожно поглядывали в небо, с надеждой смотрели на каждый сдвинувшийся с запасных путей состав. Пробираясь к станционным службам, Аркадий Павлович слышал:

— Васе вчера повестку принесли. В шесть утра ушел.

— Наш к матери велел ехать. В деревне-то спокойнее, говорит…

— Стрелял тут утром. Вон крыша, что решето.

— Немец, слышно, близко.

— Слушайте больше паникеров!.. Держат наши.

— Где держут, а где и отходют…

— Когда же подсадка-то?! Дети у меня. Маленькие…

— Ой, шо це буде ще?

Русская речь перемешивалась с украинской. Высокий чубатый парень утешал вытиравшую слезы пожилую женщину:

— Та шо вы, мамо!.. Чи нас на фронт?.. Нас же на учение у тыл…

— Команда шестьсот семнадцать! Не разбредаться, не разбредаться! — скорее просил, чем приказывал низкорослый сержант, почти мальчик.

— Та мы ж туточки, товарищ старшина, — явно льстил ему бывалый дядька из мобилизованных. — Семья до меня, проститься…

— Водку увижу, вылью, — напускно хмурился сержант.

— Нима горилки, нима… Трошки було, — уверял хорошо уже хвативший родственник из провожающих.

— Мама, а если опять налетит?.. Если налетит?.. — жалась к женщине с ребенком на руках девочка лет семи в надетом на нее не по-летнему теплом пальто.

Как и ожидал Аркадий Павлович, легко здесь ему не придется. Усталые, охрипшие железнодорожники принимали и отдавали приказы по селектору и телефонам. Трещал, казалось отошедший уже в историю, морзевский аппарат. Здесь делали все, чтобы не допустить скопления поездов на путях. Но поезда все равно скапливались. С востока один за другим подходили воинские эшелоны, которые надо было немедленно продвигать вперед. С запада прибывали выбившиеся из всякого графика, переполненные свыше всяких мер пассажирские поезда. Чуть ли не каждый состав сопровождало распоряжение: «Срочно! Вне очереди».

Теперь дальнейшая судьба пульманов зависела от диспетчера — человека с красными от бессонницы глазами, до которого все же удалось добраться. Лишь мельком взглянув на протянутые ему главным администратором бумаги, диспетчер отмахнулся.

— Куда вы со своим этим… Вы же видите, стоят особые грузы.

Напрасно было доказывать, что без того, что он везет в Ленинград, театр жить не может. Переждав некоторое время, Аркадий Павлович обратился к начальнику товарных перевозок.

— У меня груз особого значения. Я отвечаю за него, — настаивал он.

— Какой такой груз?

— Это не требует объяснений. Груз большой государственной ценности. Да, да!

По-видимому, что-то в его словах, произнесенных твердо и убедительно, произвело впечатление. Начальник взглянул на сопроводительные документы.

— Государственной, говорите?

— Особой, особой ценности.

Зазвонил телефон, прервав разговор, начальник поднял трубку и назвал свою фамилию. Потом сказал: «Минуту», подозвал давно не брившегося станционного служащего, сказал ему:

— Пульманы надо отправить.

— Есть, отправим, — кивнул тот.

— Скоро? — поинтересовался Аркадий Павлович.

— Как только сумеем. Зря держать не станем.

Днем над станцией дважды появлялись немецкие самолеты. Они летали так низко, что на крыльях ясно виднелась свастика. Это было настолько невероятным, что казалось кадром из художественного фильма. С самолетов стреляли. Пули вкось прошивали стенки стоявших на путях вагонов, впивались в черные промасленные шпалы, со звоном бились о железные колеса и рельсы. Немецкие летчики стреляли наугад, стремясь создать панику, и удирали, когда появлялся хотя бы один «ястребок». Но бомбежки станции в этот день не было, и прошел он более или менее спокойно.