В небе над нами

Но здесь кое-что пошло не так. Кулон вдруг воспротивился тому, чтобы Люда шла в деревню, где с Селениным они забили стрелу, вся его натура вдруг однозначно восстала против рвения Людмилы. Артефакт буквально не пускал её к внуку, давя на её сознание! Люда рассердилась и убрала Синий Кулон, болтавшийся у неё на шее, в тройной контейнер для аномал-образований, приобретённый на «долговской» базе, и стала спускаться к долине с холма, разделявшего трухлявую деревушку и местность, обозначаемую на картах как Могильник.

Люда совершила легендарный подвиг, разом преодолев две непроходимые локации, и теперь собиралась забрать награду. Не вышло… Люда помахала рукой Тёртому, молодому шестнадцатилетке, встречаемого ей также у «Долга», подобные Селенину использовали таких легко идеализируемых юнцов в качестве пушечного мяса. Тот был один, слонялся рядом с одним из домов — место, конечно, неподходящее, укрытий нормальных нет, пространство как на ладони, везде какой-то хлам и много укромных закутков, где любой может организовать для путника ловушку — от бюрера до наймитов. Тёртый поприветствовал Люду, и было хотел отдать ей папку с досье, но залихватски присвистнул выстрел, произведённый с должным умением, и Тёртому довести своё действие до конца было не суждено, ведь он как-то не по-голливудски и жутковато рухнул вниз прямо перед взором Люды…

А пуля убийцей была уготована для неё.

3

БОЛЬ. БОЛЬ. БОЛЬ.

Каждый сантиметр тела стонал, кожные покровы горели, в глазах всё размывалось, а внутренние органы будто вскрывали остриём меча, да ещё с особенным садизмом, медленно и без анестезии. Гугов сопротивлялся всему сразу, он вскочил, пошатываясь, на ноги — хотелось за что-нибудь держаться, но стены были слишком, слишком далеко, чтобы до них достать. Авраам Вентонович очутился в комнате без окон, без дверей; кроме него в ней не было ничего-никого. В этом странном помещении царствовала абсолютная темень, она охватывала тут всё и висела везде, а рваться куда-либо было бесполезным. Гугов сдался и лёг на пол, и Боль атаковала с новым напором. Теперь она всерьёз собралась растереть его в порошок и всосать в себя; Аврааму эта перспектива не казалась радужной, хотя других пока было не видать.

Когда у человека что-то ужасно болит, он готов отдать всё, только бы терзания прекратились; ни о чём ином, кроме как о своих мучениях, он думать не в состоянии. Скорее бы она отпустила меня и ушла восвояси, думает он, а то я не вытерплю. Хочется одного — чтобы всё прошло, завершилось. Но не проходит; боль никуда не исчезнет, пока ты не совершишь чего-то, не доберёшься до ключевой точки. Может, надо выпить аспирин или активированный уголь. Может, просто забыть о боли, переключиться, и пытка пройдёт. А бывает, ты ползёшь по окопу, волоча за собой собственные кишки, и, казалось бы, туманом застлан взор, в голове приятная муть, а дышать и делать лишние движения невероятно тяжко и болезненно — кажется, от тебя требуется всего-то смиренно принять свою участь. Но ты чувствуешь полную уверенность в том, что сейчас непременно должен свершить подвиг или спасти кого-то. А затем, уже закончив с решением важных вопросов и поставленной одной необходимой-пренеобходимой приоритетной задачей, даёшь себе — нет, не себе, лишь телу, — полностью погибнуть. Гугов не дался личным кошмарам ни в какую, и даже сумел не стать хавчиком змею. Неужто Боль его одолеет? Вот бы закричать, как тогда, да голосовые связки вышли из строя. Сейчас Авраам был полностью одинок, в этом уголке мироздания они с Болью сошлись наедине.

«Уйди», — подумал Гугов. Враг на пару десятых долей минуты поколебался и замедлил своё наступление, но хватку и то не ослабил. А затем принялся опять убивать Авраама. Тот вдруг забился, поскольку почувствовал, что вот-вот обмякнет, и сердечная мышца прекратит сокращаться. Нападки противника сопровождались каждая такой исключительной порцией острой боли, что не будь Авраам здесь, будь он в привычной реальности, давно бы отключился, пусть бы и от шока, но здесь Боль поймала его и не упускает своего шанса. В том мире, боль Гугову не казалась чем-то таким уж грозным и непреодолимым, потому что там он плавал на зыбкой грани между сном и действительностью — стоило ему уснуть или проснуться, как он избегал справедливой кары. Да и боль всё же не была там действительно самым страшным, были вещи куда более опустошающие. Но здесь, где всё едино, он не отвяжется от своей хозяйки и не денется никуда. А раз так…

Авраам расслабился. Всё равно он уже проиграл, а значит, следует достойно принять смерть и не выпендриваться. Не показывать себя очередной жертвой. Это стоило немалых усилий, но он постарался и… улыбнулся своей губительнице. Пусть… И тогда он понял, что однообразные приступы-то можно переносить. Сжав зубы, широко распахнув глаза, но переносить, а не сворачиваться в жалкий комок, дрожать и бесшумно скулить. На, подавись.