В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

В Наташином вопросе я почувствовал непростой вызов и подумал, что наступил еще один из немногих моментов истины в моей жизни. Опять пришли слабость и тяжесть в голове, поташнивало… Но я не могу больше молчать… Глупо в данной ситуации скрывать от Наташи и Арона простую правду. После смерти моих родителей они стали самыми близкими мне людьми. Тайну Вити знали два человека, теперь ее знаю только я, и это тайное, увы, уже никому не может повредить. Преодолевая слабость, я потянулся к Наташе, взял и вяло сжал ее руку: «Я так благодарен тебе и Арону… но оставь это ненужное занятие с опекунством. Дело в том… дело в том, что Витя мой сын…» Наташа побледнела, долго молчала, это было тягостно: «Ты, Наташа, единственный человек, который теперь знает правду… единственный… после смерти Кати…» Она наконец сказала: «Я сама догадалась, когда увидела Витю, но хотела, чтобы ты об этом сказал. У Всеволода Георгиевича не могло быть детей — это витало в воздухе».

Снова накатило отчаяние, как тогда в самолете по пути из Магадана, отголоски того ужаса, который, по-видимому, пережила в свои последние минуты Катя. Какой-то истерический припадок, о котором стыдно вспоминать… Приподнялся на подушках, стал надрывно говорить Наташе, сжимая ее руку: «Во всём виноват я, это из-за меня… Сева не ладил с тещей, а она была невоздержанной на слова… Уверен: всё случилось, когда она в сердцах, чтобы уязвить, сказала ему, что Витя не его сын… Он и без того был на взводе, постоянно переживал свою мужскую несостоятельность, а тут еще такое оскорбление, сорвался… Не успел я спасти Катю, не успел увести вместе с сыном… Нарцисс струсивший…» Наташа утешала меня как могла, говорила какие-то отвлекающие слова, затем позвала медсестру и попросила дать мне что-нибудь успокоительное…

Врачи потом сбили мне давление, поставили на ноги… Приходил профессор Щерба, поговорил со мной, посмотрел в глаза и поставил диагноз без анализов и аппаратуры: «Ты, Игорь Алексеевич, не психуй… Здоровый мужик в расцвете, можно сказать, сил и средств…» После слова «средств» он посмотрел на стоявшую рядом хорошенькую медсестру, обнял ее рукой пониже спины и добавил: «Хочешь, Верочка принесет нам с тобой по сто граммов неразбавленного?» А потом назначил лекарство и велел выписать меня на следующий день… Совершенно неожиданно за мной приехал Артур… Я-то считал, что мы разошлись окончательно, а он вот так — взял и приехал без излишних церемоний. Потом Артур отвез меня на квартиру Арона на своем начальственном лимузине, пожелал скорейшего выздоровления, сказал, что ждет меня для серьезного разговора. Он ни словом не упомянул о Кате, сказал только, что Илья Яковлевич уходит на пенсию, намекнул о связи этого события с «известными трагическими обстоятельствами». По его словам, предприятие сейчас под пристальным вниманием партийных органов, ожидаются большие перемены, а освобожденным секретарем парткома вместо Ильи Яковлевича, вероятно, будет прислан выученик нашего старого знакомого Игнатия Спиридоновича — ныне лучший в городе знаток классиков марксизма-ленинизма. «Короче, нас ждут сложные времена», — закончил Артур, прощаясь.

Встреча с сыном была нелегкой, она определила надолго мою жизнь. Мы видели друг друга впервые, а он даже не знал о моем существовании. Мальчик показался мне неожиданно маленьким и худеньким. И еще — очень потерянным… Наташа представила меня: «Вот, Витя, — это дядя Игорь. Он хозяин Томаса, и теперь вы все втроем будете жить здесь… будете жить вместе». Витя молчал, а Томас обошел вокруг меня, не прикоснувшись, развернулся и сел рядом с Витей, показывая, на чьей он стороне. Томас пока был единственной зацепкой, позволявшей хоть как-то объяснить Вите мое участие в его жизни. Я присел рядом с ними, начал рассказывать Вите о Томасе, когда тот был маленьким. Погладил Томаса, протянул руку сыну: «Ну, давай будем дружить». Он смотрел на меня недоверчиво, отчужденно… а потом вдруг спросил: «Т-т-томас был вот т-т-такой?» — и показал свою маленькую ладошку. Волна жалости и нежности накатила на меня, а в горле застрял комок — мальчик сильно заикался. Я не выдержал и обнял его — жизнь, приведшая меня на край обрыва, приобретала новый смысл…