В ночном саду

Первой рассмеялась Святая, её примеру последовала джинния. Они видели, и вскоре это увидели все, что огромная стая ворон поднимается из разрушенных морских желудей, шумно хлопая огромными крыльями, будто переворачивая страницы. Всё больше и больше их самостоятельно пробивали скорлупу, желая присоединиться к братьям и сёстрам. Бесчисленные крылья колотились о стену из китового уса, сводчатое нёбо и щёки темницы. Пасть заполнилась ими, словно глотком испорченного вина, и монстр от ярости взревел – от этого гортанного звука открылась бы земля.

И она действительно открылась. Сначала между челюстями Эхинея возник маленький зазор: ослепляющий луч света прорезал пространство между двумя кораблями. Луч превратился в поток, когда рот открылся шире и море ринулось внутрь, сверкая синим, серым и белым; волны ударили в борта кораблей. Команда «Непорочности» ответила слаженным радостным хором и подняла все паруса; Эйвинд в одиночку управлялся с такелажем другого корабля. Когда море вновь потекло внутрь, они оседлали волну и выехали на ней к солнцу и миру.

Вместе с ними из пасти Эхинея рванулись тысячи блестящих чёрных ворон, опережая корабли и следуя за ними, взмывая вверх и разлетаясь в стороны из пасти кита, как выдох тёмных ангелов. Хлопанье их крыльев было подобно картечи; солнечный свет заставлял их перья мерцать тёмно-фиолетовым цветом на фоне бледного неба. Монстр застонал, почти всхлипнул, и снова нырнул, а корабли устремились прочь от него, и их паруса были до отказа наполнены ветром.

Рождение закончилось так же быстро, как началось. Алый корабль и коричневый плыли вместе в ярком свете солнца, на некотором расстоянии от того места, где погрузилось чудовище; их соединяла планка, чтобы можно было проститься. Несколько нерешительных ворон кружились высоко над ними.

Солнце погружалось в море, его свет скользил по воде, разворачиваясь как перчатка и окрашивая волны в безупречный золотой цвет, будто некая дама уронила своё лучшее ожерелье в глубины. Золотой свет омыл палубу «Непорочности», и глаза Эйвинда заполнились слезами.

– Девственница была поглощена, – сказал он удивлённо, взмахом руки указав на алый корабль, – святые отправились на запад на крыльях птиц, не знавших наседки, а море… – ему стало трудно говорить, – превратилось в золото.

Эйвинд словно замерцал и закрутился, как червяк, дёргающийся на крючке, а потом исчез. На его месте стоял громадный белый медведь, из больших чёрных глаз которого текли слёзы. Его шерсть была мягкой и снежной, подсвеченной солнцем и брызгами волн. Тимберсы затрещали от внезапно увеличившегося веса. Сигрида вскрикнула и, пробежав по доске, перекинутой от алого корабля к «Поцелую ведьмы», упала на колени и коснулась его мохнатого лица.

Медведь закрыл глаза и тяжело опустил голову на колени своей возлюбленной.

– Это случилось. – Он вздохнул; его голос стал глубже и грубее, когда он снова стал собой, и был похож на рычание, а не на человечью речь. – Теперь мы можем отправиться домой. Наконец-то… Мы пойдём к торговке шкурами, и ты попросишь свою шкуру назад. Мы вернёмся в заснеженные пустоши вместе, и всё закончится.

Сигрида медленно отняла руки.

– Нет, Эйвинд. Я не могу… Я больше не Улла и снова ею не стану. Пойду с моей Госпожой, как и должна. Сиротка, медведь и дева. Ты должен найти собственный путь.

– Не бросай меня, жена-медведица! Всё, что я делал, лишь ради тебя.

Потрясённый, он поднял на неё свои ясные глаза.

– Ты делал всё для себя, чтобы снова жить той жизнью, которую считал правильной. Я не могу быть частью этой мечты… Я всё делала по наитию и из страсти, не считая сделанного ради Неё. Она – цель моего Подвига, и я не могу теперь от неё отказаться. Меня будто опять рвут на части, мои шкуры сражаются друг с другом. Но мне жаль, любовь моя: у нас нет пути назад.

Сигридва встала и погладила косматую белую голову медведя, потом наклонилась и поцеловала её; слёзы промочили шерсть насквозь. Он умолял и без толку пытался обхватить тело женщины неуклюжими лапами.

– Куда я пойду? Что я буду делать? – безнадёжно шептал он.

Сигрида покачала головой, не в силах дать ему ответ. Она перешла обратно на красный корабль, укрытый ковром из сломанных раковин. Святая обняла её, и Сигрида засияла, словно новобрачная.

– Что ж, медведь, – сказала Грог со вздохом, плеснув себе на грудь солёной воды. – Кажется, мы с тобой возвращаемся домой в одиночестве. Седка, иди-ка на борт, дитя. Хватит с меня слезливых прощаний.

Но Седка, чьи белые волосы сверкали в последних лучах солнца, отступила и оказалась в руках Сигриды.

– Я остаюсь, – сказала она неуверенно. – Мурин – не мой дом. Там для меня ничего нет. Если капитан меня примет, я назову этот корабль своей матерью и отцом. Возможно, однажды утром я проснусь и увижу, что моё тело опять обрело тёмные и розовые краски.

Девочка улыбнулась, и улыбка согрела её лицо, словно качающийся корабельный фонарь.