В новый день

Барменша неторопливо подошла ко мне. Она была очень похожа на ту девицу, что вцепилась в меня ранее — точно такой же оттенок волос, только у этой челка закрывала половину лица, но под ней я смог разглядеть повязку на глазу. Окурком? Ножом? Пулей? Неудачная операция? Рядом на щеке пара шрамов — значит, ей вырезали глаз, чтобы потом, нафаршированный имплантами, продать его кому‑нибудь, кто страдал плохим зрением.

Добровольно ли она сделала это? Или срочно нужны были деньги?

По ее немного зажатой манере, я понял, что она много чего повидала. Хотя в ее возрасте бегать бы ей с мальчишками с уроков, писать в дневник свои секреты, болтать с подружками по телефону.

Я — старый дед, ретроград.

— Не видела тебя тут раньше. Ты кто такой? Откуда взялся?

— И я себя здесь раньше не видел, дорогуша! Невероятно, как тут умудряются запомнить хоть кого‑либо! — сказал я, мучительно изображая неподдельное удивление.

Следы от инъекций на шее. Справа. И она правша. Испорченные дети.

— Эй, эй, — сказал я ей, как только она начала отходить, приняв меня за очередного психа, — Где берешь? Сама хоть? — показал я пальцем ей на шею. Она сразу же закрыла ее рукой, а лицо исказилось от гремучей смеси гнева и смущения, — Мне просто тоже нужно.

— Не продаем такого.

— Ну а сама где берешь? Да я не коп, я тоже, — показал ей небольшой шрам и на свой шее, — из страждущих.

— Не знаю, — не врала, — Дают.

Такая у них зарплата. Неплохо придумано — но ничто не ново под Луной.

— Ну так что будешь‑то? — недовольно спросила она.

— А я думал, мы друзья!

Из‑за пазухи слегка вытягивает небольшой пистолет. Холодная стал нежится рядом с ее очевидно небольшой, едва набухшей грудью. Плоть и сталь.

— Виски на камнях. Три рюмки сразу.

— Три?

— Да, три! Три!

— Да поняла я.

Наливает и ставит, я кладу банкноту на стол, она ее мгновенно забирает. Стаканы холодные, а жидкость немного вязкая.

Раз.

Не так уж и мерзко, но все равно дерьмо собачье — как и надо, если честно. Алкоголь своим вкусом, своей отвратительностью должен напоминать тебе, почему и зачем ты его пьешь. Горькие дни — горькое пойло.

— А ты кто такой вообще?

— Да так, просто мимо проходил, искал кое‑что или кое-кого.

— Не мое это дело, в общем.

— Сразу видно умную девочку!

Она то ли обиделась, то ли смутилась. Женщины!

Два.

Я не замечал, как сменялись треки.

— А ты…, — попытался я нарушить неловкое молчание, — просто работаешь здесь, или…

Барменша наклонилась, чтобы достать что‑то из‑под стойки.

— Да тихо, тихо! Я просто…

— Что? Я ставила бутылку на место, — сказала она и слегка засмеялась.

Совсем еще ребенок. Может, рассказать сказку?

— Когда‑то, — начал я, когда она уже отвернулась — тут все вообще по-другому было. Вряд ли ты застала еще, — и она снова уставилась на меня.

— В общем, там раньше была настоящая сцена, с настоящими музыкантами, там они играли что‑то себе, играли. И людей мало было. Совсем. И столики везде стояли.

Я посмотрел ей в глаза, точнее, в тот глаз, что не был скрыт повязкой и челкой. Блестит. Или мне кажется — хочется.

— В общем, не так шумно здесь было. Не так много людей — всегда же хочется одному побыть, да? И как‑то… Не так страшно было. Не так. Потом война — но это ты уже, наверное, знаешь.

— Угу.

Я еще раз посмотрел в ее искрящийся глаз. Затем повертел в руках последнюю рюмку. Толпа. Танцуют. Ничего не замечают.

— И я помню, в старом фильме еще слышал, парень один сказал: «Весь мир остался три рюмки позади».

ТРИ.

Рюмка прилетела ему прямо в глаз, и он пошатнулся, но не потерял равновесия.

Они следили за мной все это время. Из дома? С улицы? Внимательнее надо быть, старый придурок!

Не полиция, не спецназ — а мусорщики моих конкурентов.

Компания, отличавшаяся лишь логотипом.

Пока первый приходил в себя после удара, я, не вставая со стула, схватил второго за голову и ударил об стойку. Упало несколько бутылок. Вырубился сразу.

Первый оклемался.

Лишь бы никто не заметил нас. Приедет полиция — и все пропадом.

Он замахнулся, чтобы врезать мне прямо в глаз, но я был не настолько пьян, чтобы пропускать такие детские оплеухи.

Встать, увернуться. Я пнул стул, тот ударил второго по ногам — не больно, лишь бы выиграть время.

Он снова начал махать руками, как угорелый. Захват — пара ударов в солнечное сплетение.

Рука болела. Конечно — я, можно сказать, бил сковородку

Я взял со стола пепельницу и ударил его прямо по затылку. Пепельница не разбилась — чего не скажешь о его черепе.

Малышка-барменша хотела нажать на кнопку сигнализации. Она боялась. Боялась так, словно ее снова хватали еще ребенком на улице и запихивали в грязный фургон, раздевали на камеру, кололи в нее неизвестно что, вырезали ей глаз — я хотел бы, чтобы все это было ложью. Чтобы глаз она потеряла, играя с друзьями. Чтобы она работала в этой дыре, чтобы подкопить на колледж или помочь родителям.

В каком веке я живу?

Все не так.

Она потянулась за пистолетом, но руки ее дрожали. Может, она и усвоила тогда свой урок, но была слишком юной, чтобы стрелять по людям с необходимой хладнокровностью.