Но довольно. Бдный докторъ виновенъ и не заслуживаетъ ни малйшаго снисхожденія. Тмъ не мене, да будетъ позволено часть вины, и очень значительную, перенести и на "нее". Какъ могло это случиться, что только теперь "она" услышала такое признаніе, что "женщина только и можетъ быть матерью и хозяйкой", т. е. "полуживотнымъ", по энергичному опредленію Елены Белау? А очень просто. – "Она" всю жизнь жила по чужой указк, сама же ничего своего не вносила въ жизнь. Сначала эта указка заключалась въ "умной книг", въ "новомъ направленіи", которому она беззавтно отдавалась. Непремнно беззавтно, т. е. безъ критики, безъ думы о томъ, насколько оно отвчаетъ ея личности, ея силамъ и запросамъ. Чужія мысли, чужія настроенія она принимала за свои, съ тмъ большей охотой, что это страшно облегчало жизнь. Вдь такъ трудно вырабатывать свое, отстаивать его и тмъ паче проводить на практик. Затмъ выступаетъ въ роди руководителя и "учителя жизни" – онъ, самъ такой же несамостоятельный, весь изъ чужихъ мыслей и настроеній состряпанный, свято врующій, какъ влюбленный студентъ Ширяевъ, что у "нихъ" все будетъ по иному. дале уже вмст они отдаются безвольно теченію жизни, не замчая, какъ черезъ десять лтъ она – "только мать и хозяйка", а онъ – волъ подъяремный. И тогда наступаетъ катастрофа.
А впрочемъ – никакой катастрофы не бываетъ. Ибо для катастрофы тоже сила нужна, оригинальность, нчто свое, т. е. именно то, чего въ нашихъ герояхъ и не было съ самаго начала; тмъ мене можно ихъ ожидать въ конц.
Гд же выходъ? И есть ли онъ вообще? Или же женщин только и остается ждать, что придетъ кто-то и все передлаетъ по-новому, по-хорошему? Нтъ, никто не придетъ, никто ничего не передлаетъ. Только она сама можетъ это сдлать.
Въ разсказ г-жи Шапиръ "Дунечка" есть любопытный разговоръ, имющій прямое отношеніе къ нашей тем. дущая по дорог съ Дунечкой, Юлинька, разбитая жизнью интеллигентная двушка, направляющаяся въ глухой уголокъ Сибири учить дтей и тамъ сложить свою не нашедшую нигд пристанища бдную голову, задаетъ Дунечк вопросъ:
Дунечка не сразу отвтила. Сняла свою шубку, шапочку и завернулась въ теплый платокъ.
– Коли я замужъ зря выскочу – ну, тогда, значитъ, душа коротка оказалась. Сборы только большіе.
– Это какъ же понимать надо – зря?.. Безъ любви, что ли?
Усмхнулась и снисходительно поглядла на барышню.
– Можно и по любви, да зря. Не изъ-за чего жизнь-то ломать. Разв для любви стоитъ ломать, что ужъ сдлано?.. Сколько труда, усилій… Надолго ея хватитъ, любви этой!
– Ну… разная тоже любовь бываетъ, это вы напрасно, – возразила Юлинька.
– Ничего не разная. У васъ это, у дворянъ, о любви невсть что воображаютъ… да чего только и не натерпятся черезъ нее! Воображаютъ, будто она сильне всего на свт.
– Да вы, Дунечка, врно и влюблены-то никогда еще не были?… Недосугъ… отъ большого прилежанія.
Дунечка нахмурилась и помолчала нсколько минутъ.
– Была, не безпокойтесь… Въ студента. Давно уже… гд-то онъ теперь мыкается несчастный. Вотъ ужъ кому тоже нянька нужна, все равно какъ вамъ!..
– Отчего же такъ? – подсказала Юлія Николаевна.
– Выслали его тогда. Больной… за душой ни гроша… Нигд ни души… Умеръ, должно быть. Да и лучше.
– Фу, что вы говорите! А еще любили!
Дунечка вспыхнула и насупилась.
– Потому и говорю, что жалко. Кром мученья всякаго, этотъ человкъ ничего для себя въ жизни не найдетъ. Горе его обойдетъ, такъ онъ и самъ въ догонку за нимъ пустится. Тутъ люби не люби – все одно.
– Вотъ что! Такихъ людей немало, Дунечка, для которыхъ жизнь мученье. Неужто всхъ ихъ въ гробъ заколотить?..
Дунечка сердито дергала бахрому сраго платка.
– Не понимаете, что я говорю… Странно даже!
– Понимаю, понимаю! Благополучные люди – прекрасные люди. А кто мучается, тотъ и другимъ жизнь портитъ… Зрлище непріятное! Не вы одна такъ думаете, Дунечка! Вамъ Богъ проститъ… совсмъ вы юная. Не потому, сколько лтъ, а всмъ… сырая вы еще совсмъ! Мн оттого на васъ смотрть весело – весною ветъ. А только слушать васъ жутко подчасъ.
Дунечка, смущенная, силилась понять. Не первый разъ она такое слышитъ… Пусть хоть бы разъ одинъ человкъ объяснилъ понятно: почему точно какъ
Дунечка не могла успокоиться.
– Вотъ я васъ не понимаю… для чего въ дикую глушь пропадать тащитесь черезъ силу? Въ Сибирь…
– Тамъ у меня знакомые живутъ. Къ хорошимъ людямъ поближе.
– Да жизнь-то какая же тамъ съ вашимъ-то здоровьемъ? Какъ ужъ тогда и жить, не понимаю. По моему, каждый человкъ долженъ все выше и выше карабкаться, коли силы хватаетъ, – только это и жизнь. Тогда всмъ хорошо и будетъ, когда на худое никто соглашаться не захочетъ, разв не правда?"