В одно мгновение

Карен из породы безупречно аккуратных людей. У нее всегда все сияет – и дом, и одежда, и машина, и дочь. Она любит белый цвет и не выносит грязи, пыли, потертостей. Карен – королева пластмассовых контейнеров, мастерица наводить идеальный порядок везде и всюду. Поэтому ее дом вызывает у меня стойкое отвращение. Он напоминает мне нежилые дома-образцы, где нет ничего настоящего, все цветы искусственные, псевдодеревянные полы на самом деле сделаны из ламината, а с мебели только вчера сняли пластиковую пленку. Лишь теперь, когда я мертва, я наконец вижу, с какой маниакальной одержимостью Карен ежедневно следит за порядком в своем доме, замечаю, что ее жизнь состоит из обязательной рутины, граничащей с безумием.

Боб пропускает ее вопрос мимо ушей, снимает уличные ботинки, не отходя от входной двери, и ставит их на полку для обуви в стенном шкафу. Карен идет за ним в кухню, крутя в руках влажную салфетку, пропитанную антибактериальным дезинфицирующим средством.

– Как Хлоя? Ей лучше?

Боб достает из холодильника бутылку пива, с громким щелчком открывает ее и выпивает половину одним глотком.

– А Джек? – продолжает Карен, не выпуская из рук салфетку. – Как его нога?

Боб резко разворачивается и подступает к ней вплотную, так что она испуганно пятится.

– Может, сама сходишь и спросишь? – шипит он. – Они живут через два гребаных дома. Постучись и расспроси их обо всем, что тебя так волнует. Энн – твоя лучшая подруга. Сходи, предложи ей помощь.

Салфетка в руках у Карен рвется на две части, и она удивленно смотрит на нее, словно не понимая, как такое могло случиться. Затем она аккуратно складывает вчетверо каждую половинку, забирает у дяди Боба пустую бутылку из-под пива и стирает со стола влажный след.

– На ужин будут ребрышки, – говорит она. – Что приготовить на гарнир? Рис или картошку?

49

Мама соврала папе и не поехала на работу. Удивительно, как часто люди врут и как хорошо у них это получается. Врут все. Всегда. Говорят одно, а делают нечто совершенно другое. Мама врет папе. Папа врет Хлое. Хлоя врет маме. Замкнутый круг неизбывной лжи.

Мама бесцельно бродит по магазинам в торговом центре. В последнее время она часто бывает в людных местах – там, где ее никто не знает, где она может притвориться обычным человеком. Она битый час разглядывает витрины, а потом садится на скамейку, пьет кофе, наблюдает за суетящимися вокруг счастливыми людьми: семьями с детьми, женщинами ее возраста, девчонками-подростками вроде меня или Хлои. Каждый живет своей жизнью, не думая о том, как быстро она может вдруг оборваться.

Допив кофе, мама идет дальше. Она останавливается у витрины «Шоколадной фабрики Скалистых гор», глядит на зефирки в шоколаде, и я знаю, что она думает об Озе. Через пару минут она замирает у прилавка с солеными крендельками, и я знаю, что она думает обо мне.

Она то и дело посматривает на часы, понимая, что ей пора домой, но всякий раз дает себе еще пару минут, пока наконец скрепя сердце не решает вернуться к своей собственной жизни.

50

Папа не лежит на диване, хотя должен быть именно там. Он не сидит в инвалидном кресле, хотя ему запретили передвигаться самостоятельно. Он не отдыхает, хотя его врач прописал ему полный покой. Нет, он едет в такси, положив больную ногу на сиденье. Представить себе не могу, куда он едет, но предчувствие у меня нехорошее.

Через двадцать минут мы оказываемся в Алисо-Вьехо, въезжаем в район Одубон, где все улицы названы в честь разных птиц. Такси сворачивает на улицу Голубой Цапли и останавливается у серого дома на две семьи, перед которым желтеет засохший газон. Таксист помогает папе выбраться из машины.

– Уверены, что у вас все в порядке? – спрашивает он.

Папа не выглядит как человек, у которого все в порядке. Он с трудом переводит дыхание и весь дрожит. Максимум, на что он был способен в последние две недели, – доковылять от больничной кровати до туалета и обратно.

– Подождите меня, – говорит папа, не обращая внимания на вопрос таксиста. – Я вернусь через пару минут.

Папа стучит в дверь дома кулаком. Ответа нет. Он стучит еще раз. Потом он дергает дверную ручку, обнаруживает, что дверь не заперта, и вваливается внутрь.

У меня страшно колотится сердце. Что бы ни было у папы на уме, дело плохо. Я хочу, чтобы происходящее сейчас же закончилось.

– Вэнс! – орет папа, и у меня внутри все холодеет.

«Черт! Дерьмо! Вот почему мне нельзя проникать в чужие сны?» – ору я сама на себя, бесконечно жалея о том, что прошлой ночью попыталась поговорить с папой. Я знала, что этого делать не стоило, но все равно сделала. Казалось бы, после смерти я должна была поумнеть, стать более благоразумной, более осмотрительной, но фигушки – я все та же дубина, все так же сую свой нос куда не следует и совершаю поступки, не думая о последствиях. И вот теперь из-за моей тупости Хлоя сидит дома одна со своей кучей таблеток, а папа, которому нужно соблюдать постельный режим, вломился в дом к Вэнсу и озирается по сторонам, словно бешеный зверь, готовый убить парня, который посмел обидеть его дочь.