В одном чёрном-чёрном сборнике…

Было скучно одному, и не пелась песенка,

Если страх ко мне пришел, значит, будет весело…

«Господи, маразм-то какой, – успела подумать еще Мария. – Неужели я когда-то пела этот безвкусный ужас, веселя детей?»

– Угу-у-у, – вдруг явно услышала она голос, звучащий одновременно и в ней, и вне ее. Голос был гулким, катился в голове, отдавая острой болью в висках.

Несмотря на это, Машка бодро произнесла:

– Если сама с собой говорить начала, значит, сама себе и отвечать должна. Что это мне мерещится? И что такое это «угу»?

– Угу, в смысле того, что ты пела этот ужас для детей, – набирал силу голос, все больше становясь реальным, отдельным от ее мыслей. – Пела, пела. Пошлость какая! И все, что ты делаешь, пошло, безвкусно, развращение для чистого ума. И молчи, рот не открывай. Все равно какую-нибудь глупость сморозишь. Опять одеяло на себя начнешь тянуть – я то, я это…

– Чего это «я то, я это»? Вовсе нет, я не о себе всегда…

Почему она отчитывается перед этим голосом непонятным? То ли в голове у нее, то ли у соседей телевизор работает.

– Открытие выставки Гориславу кто испортил? Жалко стало, что не тебя хвалят? Или знаешь, что тебя-то и не за что?

– Да это не его выставка, – попробовала Машка оправдаться. – Там ни одной его работы не было.

– А приглашенные что подумали? Потенциальные покупатели? Люди из деловых кругов? Ты же ему всю биографию портишь. И ладно бы на экстерьер полюбоваться или подержаться за что когда… А то ведь ни спереди, ни сзади…

– Не твое дело! – рассердилась Машка, уже не понимая даже, как странно она беседует в пустой студии сама с собой. – Ты же стал приходить ко мне и шептать всякие гадости, от этого я и напилась тогда. Чего ты хочешь? Мы со Славиком сами разберемся.

Неожиданно злость прорезалась во вкрадчивом шепоте. Словно этот некто не смел и допустить, чтобы у Гаррика и Машки могли быть какие-то секреты от него.

– Погубишь ты его, – он словно выплюнул фразу. – Вены чего резала? Чтобы Горислав только о тебе бы и думал. Ну, он и думает, успокойся. Жалеет тебя.

– Почему жалеет?

– Потому что жалкая ты. Все, что делаешь, безвкусно, противно, никому не нужно. Некрасивая, неинтересная девчонка! Что тебя ждет? Унылая жизнь, полная страхов, падений и неудач. Думаешь, достаточно сильная, чтобы подняться после падения? Посмотри на себя. Ты – ноль. Что может дать судьба такому ничтожеству? – голос шипел уже, реальный и нереальный сразу.

– Ты… ты кто? – спросила Мария, продолжая двигаться к источнику своих страхов. – Я тебя не боюсь. Ты нарочно говоришь так, чтобы разозлить меня.

Голос притих на мгновения. Затем разразился дьявольским хохотом.

– Ах ты моя маленькая! Ах ты, моя безобразненькая, – сюсюканья приобретали в его интонациях порочные оттенки. – До чего же бабы дуры, тупые курицы. И что ты тут делаешь? Что ты тут делаешь, я тебя спрашиваю? Тебя к приличным картинам и подпускать-то нельзя, не то что к приличным художникам. Только я такое тебе позволить могу, цени великодушие. Ну, подойди, подойди ближе.

– Куда ближе? – растерялась от потока хамства Мария. – За что ты меня так? Что я тебе сделала? Кто ты?

Очки слетели с ее носа, издав жалобный стон, треснулись об пол, пошли паутиной трещин. В этот момент показалось ли ей, то ли в самом деле – заволновалась махровая простыня, в которую была укутана картина. Словно кто-то большой и страшный пытался выбраться из махровых пут.

– Ну вот, – вслух расстроилась Мария. – Теперь без очков мне не только слышаться будет, а еще и видеться.

Она до сих пор пыталась убедить себя, что все это только плод ее расстроенного воображения. И голоса, и это жуткое шевеление из-под тряпки.

– Нужно идти навстречу страхам, – сказала в ней благоразумная Мария.

Она решительным движением руки сдернула с картины простыню. Ткань, зацепившись за угол рамы, тут же с радостным треском разошлась пополам. На Марию с небрежным любопытством уставились два желтых хищных блюдца.

– Ну, Мария, жена художника, со свиданьицем, – сказал зверь. Облизнулся и мощным рывком прыгнул на нее.

4

– Нет, ты все-таки послушай, что я тебе скажу, – произнес худой, рыжий, вечно всклокоченный Оська и потянулся за сушеной, абсолютно плоской рыбой неизвестного роду-племени.

Самое замечательное в этой рыбе: ей можно было бить по столу с шумным треском без всякого для нее, рыбы, урона. Но если уж какой-нибудь счастливчик умудрялся добраться до ее высушенного нутра, вкусноты она была с пивом невероятной.

Постучав предварительно рыбой о стол, Оська продолжил: