В одном чёрном-чёрном сборнике…

– Ты мне здесь не заливай – волшебная сила искусства, потоки всяческие, мистики… Это, старик, уже уходит в прошлое, вместе с творцами с двумя «де» – декадентами и дегенератами. Смотри, приходит племя новое, младое, незнакомое. Румянец – во всю щеку, бизнес из своего искусства делать умеют. А мы что? Вечно голодные, припадочные, как бабки-кликуши, завывающие про стыки миров. Кому сейчас такое искусство нужно? Народ хочет на заказ, чтобы под интерьер подходило. И при желании – котеночка там добавить, цветочек на окно подрисовать. Художник должен продавать те эмоции, которые клиент заказывал. Обслуживать клиента, а не выражать какой-то там свой взгляд на мир. Нет, не перебивай, Гарри. Твой зверь – это тоже прошлое. Подумаешь, парочка садомазохистов собралась тебе за него прилично заплатить. Так что? Тогда не продал, а сейчас локти себе кусать будешь. Никому мы со своими задвигами не нужны. Никому.

Толстый Венька с аппетитом втянул пивную пену с кружки, заполненной до краев. Он жмурился, как довольный жизнью кот, со скромным видом: шагающий в ногу со временем модный художник Вениамин Колбунов. Сидит себе, пиво дует, в разговоры не лезет – не его, братцы, забота – разговоры разговаривать. Он человек дела.

Оська неожиданно потянулся к своему потрепанному старому баулу, вытащил бутылку, в которой покачивались остатки очевидно позавчерашней водки. Молча плеснул каждому, выпили, посидели немного. Пошло хорошо, мягко так пошло. Солнышко догорало на щербатых столах пивного барчика, в который затащил их Венька после худсовета. Сквозь накатившую истому задвигался Оська, вытягиваясь костлявым телом через стол к давно молчащему Гаррику:

– Ну, ты все равно гений, Гарри, гений. Нет, ты все-таки не понимаешь…

Гаррик покосился на Веньку, у которого в этот момент на круглом лице промелькнуло что-то вроде удивления и разочарования. Венька считал гением именно себя. По крайней мере, хотя бы в глубине сознания.

– Это старый спор, – Гаррик подул на пивную пену, отставил кружку, предпочитая допить водку. – Суета сует и прочая суета. Как это пиво. Есть пиво само, а есть пена. И эта пена тоже имеет право на существование, так как она – предчувствие пива самого. Без пены – такого пустяка – пиво невкусно, понимаешь? Так же есть творцы, а есть ремесленники. Без ремесленников ты никогда не узнаешь вкуса творения. Ремесло – это пена, и ты должен нахлебаться его досыта, чтобы познать истинное. Естественно, что именно на пене и зарабатываются деньги. Что может быть вкуснее предчувствия? Оно воздушно и многообразно. Само же искусство – горькое. Настоящее искусство – это горечь и боль. Как и все настоящее. Боль – это главное, что мы отдаем главному нашему Творцу за то, что мы существуем. Это плата. Мало кто любит платить по счетам. Все настоящее – музыка, живопись, литература, лицедейство – это своего рода кассы, где взимается плата болью. Сцена тревоги – у Фрейда есть такое понятие одного из наших воплощений подсознательного.

– А мы кассиры, что ли? – заерзал Венька толстым задом по стулу.

– А ты, Венька, вообще с какого боку? – почему-то зло обрубил его Оська. – Какой ты кассир? Ты – сниматель пены. Как кот, который по разгильдяйству хозяев облизывает молочные горшки, давясь сливками в страхе, что его вот-вот поймают. Поэтому ты и трешься среди настоящих мастеров.

Венька обиделся, потускнел, суетливо засобирался.

– Да что вы опять ко мне цепляетесь? Мало я вам добра сделал? Чуть что – «Вениамин, выручи», «Вениамин, одолжи», «Вениамин, помоги»… И тут же гнобить начинаете. У меня-то все в порядке, а вот вы вечно себе проблемы создаете. А все потому, что жить совсем не умеете. А на мне отрываетесь. Завидуете потому что.

Несмотря на то, что издевались над толстячком постоянно и обижаться он даже как-то привык, Гаррику его стало жалко.

– Да брось ты, старик, – обратился он ко всем сразу. – Кто знает, что более ценно. Венькины картины разжигают аппетит, можно сказать, они обладают лечебными свойствами.

Гаррик нехотя признался.

– А я по ночам не сплю, думаю: вдруг так и останусь художником одной картины. Очень бы не хотелось. Все ждут от меня, ждут, а я, честно говоря, не представляю, что должен сделать для оправдания ожиданий. Пусто мне, старик, пусто…

Пустота участливо закивала на его слова. В этой больной пустоте два лица – толстое Венькино и худое Оськино – вдруг слились в одно. Дружески-участливое, и Гаррик обращался теперь к этому совместному лицу, искал поддержки. Почему-то полетели перед его глазами белые ошметки Машкиного свадебного платья, как невероятные крупные хлопья снега. «Совершенства не бывает», – запищал Машкин голос, копируя издевательского Петрушку. Он замахал руками, прогоняя хлопья. Удивленное сдвоенное лицо взирало на Гаррика.