В окопах Сталинграда

До вечера закапываем провод и переводим сеть на параллельную. Немцы два раза повторяют налет. Георгий Акимович не сводит глаз с «уитстона». Но все проходит благополучно — порывов нет.

Часов в восемь приезжает Гольдштаб. Привозит омметр. Отводит меня и Львовича в сторону. Потирает руки.

— Первый сигнал — «который час?» Это — приготовиться. Исполнительный — «пришлите список номер три». Понятно? От телефона — ни на шаг.

— Понятно.

— Помните, что после предварительной команды более получаса у вас не будет. За полчаса все должно быть закончено и подготовлено. За эвакуацию рабочих отвечаете вы, Львович, Керженцев — за взрыв.

— Ясно. А очередность?

— Никакой очередности. И первая и вторая команда подается во все цехи одновременно. Взрывать, значит, тоже одновременно. После взрыва соберетесь у пристани. — вы знаете, Львович, где будет моторка.

— Ясно.

— Все ясно?

— Все.

Гольдштаб уезжает. Где-то совсем рядом, за Литейным, взлетают ракеты. Трещат автоматы, изредка «такают» пулеметы.

Рядом с дверью прямо к стенке прибит рубильник. Маленький, обыкновенный, с черной ручкой. Такие точно на счетчиках в квартирах. Я смотрю на него. Два провода тянутся от него: один к аккумуляторам — их восемь ящиков, закопанных в яму, другой к зарядам — восьмидесяти трехпудовым мешкам с аммонитом. Один провод откручен — торчит. Ручка рубильника откинута, привязана веревочкой — на всякий случай. А через час или два, а может быть и раньше позвонят по телефону, и я соединю провода, отвяжу веревочку, еще раз проверю сеть и двумя пальцами осторожно включу рубильник… И тогда… Ни генераторов, ни котлов, ни машинного зала с белоснежными, как в операционной, металлическими плитками… Ничего…

Сидим и курим. Валега штопает штаны на колене. Седых с сержантом — на станции. Поблескивает в углу телефон. Георгий Акимович поминутно включает мостик. Игорь лежи г на нарах, смотрит в потолок.

В двенадцать звонит Гольдштаб. Приказ — проверить сеть и не спать.

В шели так накурено, что нельзя разобрать лиц: как на плохо проявленном негативе. В три опять звонок. Звонит Большов — нет ли десятков двух лишних калиброванных капсюлей? Есть. Он пришлет сержанта за ними. Ладно.

Опять курим. Выходим ща двор, смотрим на звезды, ракеты, четырехтрубную громаду ТЭЦ. Возвращаемся, сидим, курим. Включаем. Выключаем. Молчим.

В пять — снова звонок. Гольдштаб. Можно ложиться спать.

Слава тебе, господи!

Ложимся на голые нары, сдвинув пистолеты на живот.

Напрасно все-таки мы свои шинели у Гольдштаба оставили.

16

То же самое повторяется и во вторник, и в среду, и в четверг. Обстрелы, порывы, дежурства, ожидание звонка. В пять — можно спать.

Атмосфера разряжается.

Дни проходят один за другим, ясные, голубые, с летающими осенними паутинами.

Приказа все нет.

От города, повидимому, ничего уже не осталось. Немцы бомбят его с утра до вечера. Над ним — непроходящее облако дыма и пыли. Горят нефтехранилища. Черный, как копоть, дым иногда застилает солнце, и тогда на него можно смотреть не щурясь, как сквозь закопченное стекло во время затмения. Бои идут в южной части города — у элеватора, и в северной — на Мамаевом кургане.

На нашем овраге без перемен. Как-то ночью прошли две дивизии. Шли долго, беспрерывно, всю ночь напролет — батальон за батальоном. С артиллерией и ооозами. Раза два немцы пытались перебраться через озоаг, и тогда начиналась автоматная трескотня — обычно ночью. И Гольдштаб звонил: будьте готовы, — но утром все успокаивалось, и мы ложимся спать.

Начинаем обживаться в своей щели. Проводим электричество, готовим еду на плитке, обвешиваем стены великолепным ватманом из заводского техотдела. У Валеги и Седых, в их углу, портрет Сталина и две открытки — Одесский оперный театр и репродукция репинских «Запорожцев».

Седых приволакивает откуда-то учебник географии Крубера, письма Чехова, «Ниву» за двенадцатый год.

По вечерам, усиленно слюнявя палец, читает. Морщит лоб, шевелит губами. Иногда спрашивает, что значит «тезоименитство», или «генерал-от-инфантерии», или откуда у цесаревича Алексея столько орденов, если ему только семь лет. Мне нравится Седых, нравится его курносая детская физиономия, чуть раскосые, смеющиеся глаза, безудержно, прущая из него молодость. Даже смешная привычка ковырять ладонь, когда он смущен, тоже нравится.

Все делает он с удовольствием и с аппетитом. Моется так, что, глядя на него, самому хочется мыться; отчаянно фыркает, шумно шлепает себя по плечам и животу. Прикажешь ему принести немного дров, — тащит чуть ли не кубометр. Молодые мышцы его рвутся в бой. Гайки он откручивает пальцами. С ИгоееМ затевает борьбу, и Игорь после этого два дня не может по-вернуть шеи. А Игорь считает себя мастером французской борьбы и до тонкости знает всякие тур-де-бра и тур-де-теты.