В окопах Сталинграда

— Кстати, — заканчивая свое выступление, сказал Чекмень, — воспользуюсь случаем, чтобы обрадовать вас всех приятной новостью. Несколько дней тому назад прибыло новое штатное расписание, и мы имеем теперь возможность расширить и укрепить наши преподавательские кадры новыми, молодыми, вернувшимися сейчас из армии научными силами. Думаю, что все мы будем только приветствовать это новое пополнение.

Он хлопнул папкой по кафедре и, сойдя с нее, сел на свое место возле стола. Предчувствуя скорое окончание, зал оживился.

Николай повернулся к Левке:

— Пахнет Никольцевым. Как по-твоему?

— Ну и бог с ним. — Левка полез за папиросами. — Пошли курить.

Из президиума донесся голос председателя:

— Будут вопросы по докладу декана?

— Все ясно, — проворчал Левка, — кончать пора.

Сзади сказал кто-то:

— У меня есть вопрос. Можно?

— Прошу.

Поднялся тонколицый, бледный парень, кажется, со второго курса.

— Мне хотелось бы, чтобы декан уточнил заключительную часть своего доклада, — сказал он, пытаясь перекрыть возникший в зале шум. — И что подразумевает он под словом «пополнение»?

Чекмень встал и, опершись о стол, посмотрел в конец зала, где сидел парень.

— Мне кажется, я достаточно ясно сказал. Руководство предполагает пригласить ряд специалистов, которые пополнили бы наш профессорско-преподавательский состав. Разве это непонятно?

— А кого и по каким дисциплинам? — опять спросил парень. — И думают ли заменить кого-нибудь или это только пополнение?

В зале стало вдруг тихо. Выходившие остановились в дверях.

Чекмень улыбнулся и немного театрально развел руками:

— Чего не знаю, того не знаю. Но думаю, что всякое пополнение влечет за собой и известное перемещение. И ничего удивительного здесь нет. Я думаю, мне не надо доказывать вам, что преподавание, иными словами, воспитание людей — вещь нелегкая. Не правда ли? Дело не только в знаниях. Знания знаниями, но нужен еще и известный политический кругозор. Нужно умение отвечать новым требованиям, повышенным требованиям…

— Конкретнее, — раздался сзади чей-то голос.

Чекмень повернулся в сторону крикнувшего:

— Конкретнее, к сожалению, ничего не могу вам сказать. Чего не знаю, того не знаю. — и сел, давая понять, что с этим вопросом покончено.

Задвигали стульями, стали выходить.

— Никольцев. Факт, — сказал Николай.

Левка пожал плечами:

— Иди разберись. — Он посмотрел на часы. — Ты куда сейчас?

— Домой.

— А может, ко мне сходим? Мать там что-то готовит. По случаю шестидесятилетия моего родителя.

В дверях показался Алексей. Увидев Николая, через головы кивнул ему.

— А что, если я у него спрошу? — сказал Николай. — Мне-то он скажет.

— Ничего он тебе не скажет.

Левка оказался прав. Алексей куда-то торопился.

— Прости, дорогой, спешу. Зайди ко мне завтра утречком, перед лекциями, ладно? — и слегка хлопнул Николая по плечу. — Ну и любопытные же вы, черти, спасу нет…

4

С этого, в сущности, все и началось.

Началось то, на отсутствие чего жаловался как-то на одном из партсобраний Хохряков, секретарь факультетского партбюро.

— Замкнулись вы, товарищи, в себе, — говорил он тогда, — замкнулись каждый в своей группе, на своем курсе. Не живете жизнью всего института. Загрузкой оправдываетесь. Но загрузка загрузкой, а жизнь жизнью. Если уж очень нажмешь на вас, выпустите раз в год стенгазету, да и то ее только мухи читают, вызовете кого-то там на соревнование, и точка — никто этого соревнования не проверяет. Нельзя так, товарищи, надо шире жить. Большой институтской жизнью жить.

Трудно сказать, что подразумевал Хохряков, когда говорил о «большой институтской жизни», — то ли что надо выпускать стенгазету, которую не только мухи читали бы, то ли систематически проверять соцсоревнование, — одним словом, никто так и не понял, на чем он настаивал. Но в одном он был безусловно прав — группы действительно жили обособленно.

Николай, например, кроме своей, знал еще параллельную группу и кое-кого со второго курса, знал своих преподавателей, Хохрякова и четырех членов бюро, знал Чекменя и его секретаршу Софочку — миловидную блондиночку, у которой всегда можно было узнать, что происходило в деканате, — и этим, собственно говоря, и ограничивался круг людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

Где-то там «наверху», за обитой клеенкой дверью директорского кабинета и в кабинетах его заместителей, составлялись какие-то планы, происходили совещания профессорско-преподавательского состава, кто-то с кем-то иногда там не ладил — о замдиректора говорили, например, что он боится как огня главного бухгалтера, а тот в свою очередь зависит целиком от своего старшего бухгалтера, — но все это на первых порах было где-то далеко, «наверху», и говорилось об этом главным образом в очередях за получением стипендии. Жизнь же в основном проходила в маленькой аудитории на втором этаже, с балконом, выходящим в сад, в кабинетах — физическом и строительных материалов — да на лестнице, куда выходили покурить. Головы забиты были формулами реверберации звука, сроками схватывания цемента и ненавистными Николаю немецкими спряжениями.