В окопах Сталинграда

— Но все вы забываете, что ему все-таки семьдесят лет.

— Иными словами…

— Иными словами… — Хохряков опять почесал нос. — Трудно ему все-таки. И кафедра, и лекции. Семьдесят лет все-таки, не двадцать.

— Иными словами, старика убрать, а на его место этого очкастого?

— Почему? Старик будет по-прежнему читать лекции, а на кафедру… Ты сам понимаешь, трудно ему и то и другое…

— А с ним говорили?

— Чекмень, кажется, говорил.

— Кажется, кажется. Ничего он не говорил.

Николай почувствовал, что начинает раздражаться. Ну чего он мнется? Нос чешет, перебирает бумаги.

— Ничего он не говорил. Ручаюсь тебе. Хочешь, давай сходим к нему? — Николай встал.

Хохряков посмотрел на часы:

— Сейчас не могу. У меня в девять бюро райкома.

— Вот всегда у вас так. Обязательно что-нибудь должно помешать. — Николай посмотрел на Хохрякова. У того был очень усталый вид — худой, осунувшийся, под глазами мешки.

— Ладно, — сказал Хохряков, вставая. — Поговорим. Вот в четверг бюро будет, тогда и поговорим. — Он опять посмотрел на часы. — А теперь, прости, мне надо еще протоколы и ведомости проверить. Мизин такого там наворачивает…

5

Бюро назначено было на шесть, но Чекмень опоздал. Минут двадцать все сидели, разговаривая преимущественно о погоде — зима, мол, закругляется, и если пойдет так дальше, то, чего доброго, через недельку можно будет уже и без пальто ходить.

Громобой, тоже вызванный на бюро — у него появились двойки, — сидел мрачный у окна и курил. Из членов бюро, кроме Хохрякова, за столом сидели Мизин, ассистент Никольцева Духанин и заместитель секретаря Гнедаш — бледный, с тонкими, совершенно бесцветными губами. На заседаниях он всегда сгибал и разгибал какую-нибудь проволочку или рвал лежавшую перед ним бумажку на мелкие клочки.

Потом прибежал запыхавшийся Левка Хорол, как всегда расстегнутый, красный, в сдвинутой на затылок кепке. На его присутствии, как комсорга группы, настоял Николай, хотя сам Левка на этом совсем не настаивал.

— Ну на кой дьявол я там нужен? Без меня, что ли, не обойдутся? Затеял ты эту канитель, ну и ходи, а я тут при чем?

И стал вдруг доказывать, что вообще все это дело яйца выеденного не стоит. Он, мол, хорошо знает профессорскую среду — всегда они чем-то недовольны и на что-нибудь обижаются.

По этому поводу они с Николаем даже вроде как поссорились, и сейчас, придя на собрание, Левка прошел мимо него, сел в угол и, не глядя ни на кого, принялся листать журналы.

В половине седьмого пришел Чекмень.

— Прошу простить за опоздание, — весело, как всегда, сказал он, здороваясь за руку со всеми. — Ованесов задержал. Болтлив все-таки невероятно. — Он посмотрел на окно. — Может, откроем? Денек сегодня — май…

Но окно оказалось замазанным, и он просто скинул пиджак и повесил его на спинку стула.

— Ну что ж, начнем, пожалуй?

— Начнем. — Хохряков зашелестел бумагами. — Мизин, веди протокол.

Николай взял папироску, протянутую ему через плечо Громобоем, и стал слушать.

Все шло, как и положено на любом собрании, обсуждающем повседневные очередные дела. Кто-то говорит, остальные слушают, что-то рисуют, записывают, председатель время от времени постукивает карандашом по столу, чтобы не шумели.

Говорил Чекмень. Опершись коленом о стул и держась рукой за его спинку, он говорил, как всегда, легко и свободно, весело оглядываясь по сторонам, точно в кругу своих друзей. Вряд ли он сможет сообщить что-нибудь новое по сравнению с тем, что он говорил на собрании. Пока еще никаких окончательных решений не принято, еще все находится в подготовительной стадии, в стадии переговоров. Тем не менее, поскольку бюро пожелало выслушать его информацию — да и чего греха таить, в институте и так уже слишком много говорят, — он скажет, что ему известно.

Он улыбнулся и заговорил о том, что профессора Никольцева все хорошо знают, что он крупный специалист, человек с большими знаниями, воспитавший не одно поколение инженеров, и вряд ли найдется в институте кто-нибудь, кто так ценил и уважал бы Константина Николаевича, как сам Чекмень…

Тут он сделал небольшую паузу.

— Но есть одно маленькое «но». Противное маленькое «но», с которым всем нам раньше или позже придется столкнуться.

Он заговорил о том, что Константину Николаевичу, к сожалению, не тридцать и не сорок лет, а целых семьдесят, если не больше, и, что там ни говори, это, конечно, чувствуется. Сколько бы старик ни молодился — а этот грешок за ним есть, — ему все-таки трудновато. И незачем закрывать на это глаза. Нет-нет да и напутает что-нибудь в плане, часто допускает неточности в своей работе, не всегда умеет уловить потребности жизни. А жизнь не стоит на месте, жизнь движется вперед.

— Константин Николаевич прекрасно знает предмет… — негромко перебил Духанин, подняв голову. Он сидел рядом с Николаем и сосредоточенно чистил бритвенным ножичком какое-то пятно на брюках.