В окопах Сталинграда

— Курская дуга, четыре «фоккера» на одного «лавочкина».

Он опустил штанину и ногтем почистил прилипшую к ней грязь.

— А Васькины косточки даже собрать не удалось. А ты говоришь — дядя Федя, жена… Да ты завтра другую найдешь, захоти только. А где я Ваську найду? Я тебя спрашиваю, где я его найду? — Он встал, с шумом отодвинул табуретку. — Пойдем-ка лучше, капитан, я тебя с хорошими девушками познакомлю. Фимка, сколько с меня?

Они расплатились и вышли. На улице было темно, накрапывал теплый летний дождик. Был первый час ночи.

4

Николай долго потом не мог отделаться от какого-то неприятного ощущения, когда вспоминал проведенную с Сергеем ночь. Где-то еще пили, и пили много. Потом проснулся в незнакомой комнате. Долго не мог понять, как сюда попал. Голова трещала, хотелось воды. На маленьком столике у окна — оно выходило куда-то во двор, набитый машинами, — стояла наполовину пустая четвертинка, а рядом лежали огурец и записка, написанная красным карандашом на обрывке газеты:

«Опохмеляйся и топай в госпиталь. Я срочно уехал в Ростов. Если нужны деньги, возьми под кроватью, в чемодане. Ты хороший парень. Сергей».

Николай съел огурец — на водку и смотреть не мог, — а через час он был уже в белом госпитальном костюме, и на температурном листе над его койкой появилась первая цифра — 36,8.

В палате, кроме него, лежали еще пять человек. Все пятеро попали в госпиталь не с передовой, как Николай, а по болезни — госпиталь был окружной, и фронтовиков в нем было относительно мало. У двоих была язва желудка, у одного — пожилого майора — карбункул на шее, у одного — остеомиелит бедра, и у пятого — самого молодого — геморрой, доставлявший ему не столько физические, сколько моральные мучения, а остальным — повод для бесконечных шуток.

Рана Николая, как это ни странно, оказалась в хорошем состоянии. Рентген показал, что раздробленная автоматной пулей плечевая кость начала уже срастаться; гипс решено было не накладывать, ограничились лонгеткой, и надо было только раз в неделю, а то и реже, ходить на перевязку. Зато нерв, приводящий в движение пальцы, был поврежден, и о полном восстановлении его раньше чем через пять-шесть месяцев, даже при самом интенсивном лечении, не могло быть речи. Иными словами, возвращение на фронт откладывалось надолго.

Товарищи по палате относились к Николаю хорошо, с тем особым уважением, с которым относятся к людям, раненным на фронте. Но он как-то мало с ними разговаривал. Ложился задолго до отбоя, в шахматы и домино не играл, а проснувшись — он просыпался раньше всех, — долго лежал и, повернувшись на левый бок, смотрел в окно. После завтрака пролезал через дырку в заборе и устраивался где-нибудь на тенистых склонах стадиона — того самого, на котором когда-то сам занимался. Внизу, на зеленом поле, тренировались футболисты, и Николай следил за игрой, или читал, или просто лежал и смотрел в небо.

На пятый или шестой день пришел Сергей. Николай не очень этому обрадовался: ему не хотелось ни вспоминать о той вечеринке, ни вообще вести какие-либо разговоры. Он лежал на своей излюбленной крохотной, закрытой кустами лужайке, с которой был виден весь город и стадион, и перелистывал «Красноармеец» за сорок второй год.

Сергей пришел в сияющей белизной, новенькой, выглаженной рубашке и сразу же, с подмигиваниями и усмешками, заговорил о том, что местечко Николай выбрал чудесное, но не мешало бы сюда кого-нибудь из обслуживающего персонала, и дальше все в том же тоне.

Николай мрачно слушал, ковыряя спичкой в зубах. Когда же Сергей заговорил о том, что девочки (речь шла о тех девицах, с которыми они тогда пили) не дают ему покоя и все спрашивают, где тот капитан с рукой, Николай не выдержал и сказал:

— И чего ты со всей этой дрянью возишься? Не противно разве?

Сергей обиделся и сухо сказал:

— Я не люблю этих разговоров, капитан, — и вдруг разозлился: — Каждый считает своим долгом читать мне нотации. Все вдруг учителями заделались. Надоело!

— Не учителями, а просто… — попытался вставить Николай, но Сергей его перебил:

— Нет, учителями! И ты в учителя лезешь. Кому какое дело? Противно или не противно — это уж мое дело. Ну, чего смотришь? Вылупился, как баран на новые ворота.

— Смотрю и думаю… Ведь я и фамилии твоей не знаю.

— А зачем она тебе? Ну, Ерошик. Старший лейтенант Ерошик. Двадцать первого года рождения. Холост. Из крестьян. Что еще надо?

— Больше ничего.

Они помолчали, потом Николай попросил Сергея, когда он будет в городе, зайти в адресный стол и узнать адрес одного его приятеля.

— Тоже двадцать первого года, Куценко Григорий Тимофеевич. Уроженец, не помню уже, не то Житомира, не то Умани.

— Ладно, — сказал Сергей и, помолчав, спросил: — Рентген делали?

— Делали.

— Ну и что?

— Ничего. Срастается. Но поваляться придется.

Опять помолчали.

— А он не летчик? — опять спросил Сергей.

— Кто?

— Да этот самый Куценко.

— Нет. Со мной в институте учился.

— А то у нас тоже один Куценко был. Во второй эскадрилье.

Опять помолчали. Разговор явно не клеился. Сергей, лежа на животе, ковырял ножом землю, потом повернулся.