В окопах Сталинграда. Последние залпы

До нее слабо доносились звуки из внешнего мира: шаги в саду, шорох шинелей, мимо тенями проходили санитары, перешагивая через нее, шелестела трава, сухие листья, слетая с яблонь, невесомо падали на грудь ее, путались в волосах, и кто-то рядом протяжно, сквозь стоны просил воды, звал кого-то захлебывающимся шепотом.

«Кто это стонет? Неужели он не может сдерживать боль? Разве он знает, что такое настоящая боль?» — думала она, и лицо ее дергалось, и брови дрожали, и, кусая губы, вся сжимаясь, она старалась найти в своей памяти то, что было до его смерти, — его голос, его привычку поправлять пистолет, его взгляд, его улыбку.

Раз открыла глаза. Голые ветви яблонь уходили в низкое, кипевшее облаками небо, там выгнутыми фиолетовыми полосами стоял непонятный мягкий свет, плыл, переливаясь, под холодным осенним солнцем. «Откуда этот свет? И зачем он? — подумала она. — Зачем все это? И небо, и воздух, когда его нет… Зачем все это?..»

— Ишь ты, солнце разыгралось. Красота какая! Экая тишина в мире — не поверишь! — донесся до нее крутой прокуренный голос, и будто жестоким толчком вытолкнуло ее из полузабытья, краем сознания поняла, о чем так красиво говорил этот неизвестный, точно окрашенный в серый цвет голос-, и, повернув голову, почти с ненавистью увидела на крыльце дома седого человека в белом халате, с темными пятнами на рукавах. Прислонясь спиной к косяку двери, он медленно, утомленно курил, глядя в небо над садом.

Лена отвернулась, как бы защищаясь, приникла щекой к колючему ворсу шинели и, плача, смотрела на соседние носилки, откуда все время слышала стоны. Молоденький белокурый чех тоскливо бредил, пытаясь сорвать бинты на груди, капельки пота выступили над верхней губой, покрытой детским пушком, чех шептал, точно торопясь куда-то, непонятные, отрывистые слова, и она с трудом разобрала:

— Воду… Воду…

Она нащупала фляжку, приподнялась, долго, словно неумело, отвинчивала пробку потерявшими жизнь пальцами, а когда, сдерживая рыдания, прислонила фляжку к губам чеха, увидела сквозь слезы, как он, всхлипывая от облегчения, глотает воду, прошептала:

— Боль пройдет, боль пройдет…

И легла на левую сторону груди, где была тоска, снова прижимаясь щекой к колючему ворсу, прикусив зубами воротник шинели, чтобы не закричать от боли.

1959

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЧЕЛОВЕК И ВОЙНА

(«В окопах Сталинграда» В. Некрасова

и «Последние залпы» Ю Бондарева)

Бывает, что книги, положившие начало чему-то новому в литературе, сами со временем отходят в тень, утрачивая право на жизнь в сознании последующих поколений. Они обозначают рождение этого нового достаточно внятно, и поэтому историки литературы согласно ведут летосчисление начатой ими традиции именно с них. Но при всей внятности своего нового звучания они — все-таки лишь первая, достаточно еще робкая проба голоса, скорее намек на новые художественные возможности, чем их осуществление. И век их недолог, они быстро теряют в живом внимании к ним читателя, если и вообще не умирают для него, безнадежно проигрывая от сравнения с книгами последующих лет.

Но бывает и по-другому. Бывает и так, что новая художественная традиция сразу же заявляет о себе произведением, которое остается живым и сохраняет все свое обаяние, как бы значительны ни были позднейшие достижения.

К таким нестареющим явлениям подлинного искусства принадлежит и повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» — книга, которая обозначила собою — вместе со сталинградскими очерками В. Гроссмана, «Звездой» Э. Казакевича, «Спутниками» В. Пановой, «Василием Теркиным» А. Твардовского и несколькими другими явлениями нашей прозы и поэзии тех лет — начало целой новой полосы в развитии литературы о войне. Она открыла внушительный список повестей, романов и рассказов о войне, родственная связь которых с повестью В. Некрасова настолько очевидна, что указание на нее звучит уже, пожалуй, в наши дни трюизмом.

Конечно, за двадцать с лишним лет, протекших со времени появления повести, наш взгляд на войну 1941–1945 годов существенно углубился, приобрел повое качество, и это новое историческое сознание не могло не обогатить позднейшую военную прозу, шедшую вслед за Некрасовым. Иные мотивы и темы, у Некрасова лишь намеченные, развиты в творчестве таких, например, писателей, как Г. Бакланов, Ю. Бондарев, К. Симонов, В. Быков, значительно полнее и многостороннее.

Но все это не только не отменило повести В. Некрасова, но и до сих пор она для нас — одна из лучших современных книг о войне, а ее непосредственное воздействие, ее живое звучание столь же очевидны и безусловны сейчас, как и раньше. И даже, пожалуй, гораздо очевиднее: как это тоже нередко бывает, выдающиеся художественные достоинства повести, незаурядное значение того нового слова о войне, которое она высказала, были при первом появлении повести как раз вовсе не такой уж очевидностью для всех.