В окопах Сталинграда. Последние залпы

Но тем полнее, глубже и неотвратимее забирает нас та высокая и важная правда о войне, которую несет в себе этот внешне бесхитростный рассказ, эта почти дневниковая непритязательная запись подневных впечатлений простого армейского офицера — «запись», в которой чувствуешь руку истинного, глубокого художника.

В самом деле, отчего так важно В. Некрасову проследить за своим героем, начиная с дней отступления с Оскола? Зачем так пристально вглядывается он в его разбереженную душу, зачем вообще рассказывает об этих безотрадных днях отступления, если потом все изменилось, и если, тем более, и сама главная тема повести, как это явствует уже из названия, — дни героической обороны Сталинграда, где, кстати, и сам герой повести предстает перед нами уже как бы совсем в ином душевном измерении?

Но раздумья, настроения Керженцева, отразившие собой общую нравственную атмосферу тех дней, именно потому и приковывают к себе внимание В Некрасова, что в их движении проступает для него нечто еще более глубокое и важное — тот подспудный, скрытый, но чрезвычайно важный душевный процесс, показательный опять- таки не для одного лишь Керженцева, но принявший подлинно общенародный характер, не поняв и не показав которого, нельзя было сказать и настоящую правду о Сталинграде.

Вспомним те несколько страничек повести, где Керженцев рассказывает о своих встречах с Георгием Акимычем, инженером с Тракторного, о его жестоких, трезвых расчетах, о его горьком скептицизме. Что может он противопоставить этим прогнозам, чем их’ опровергнуть? Увы, он тоже понимает, что положение страны тяжелейшее, круче некуда, что война — это война, что у немцев больше самолетов и танков, а время не ждет, и надеяться, что. за ближайшие месяцы соотношение изменится, не приходится.

И все-таки, вспомним, в споре с Георгием Акимовичем он — на стороне Игоря. Игоря, который тоже ничего вразумительного не может возразить Георгию Акимовичу, долго сидит и молчит, но потом упрямо говорит: «Нет, не может этого быть. Не пойдут они дальше Я знаю, что не пойдут…»

«Не может быть… — повторяет Керженцев, возвращаясь, в мыслях к этому разговору. — Это все, что пока мы можем сказать».

Ему вспоминаются слова Георгия Акимовича: «Мы будем воевать до последнего солдата. Русские всегда так воюют. Но шансов у нас все-таки мало. Нас может спасти только чудо. Иначе нас задавят. Задавят организованностью и танками».

«Чудо?… И Керженцеву вспоминается другое — случайно подслушанный разговор, маленькая, незначительная как будто бы подробность, но из тех, что запоминаются на всю жизнь, — «въедаются, впитываются как-то в тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего, становятся как бы символом». Он вспоминает, как недавно ночью шли по дороге солдаты и вполголоса пели тихую, немного грустную песню про Днипро и журавлей. А потом присели отдохнуть на обочине, и чей-то молодой, негромкий голос донесся из темноты:

— Нет, Вась… Ты уж не говори… Лучше нашей нигде не сыщешь. Ей-богу… Как масло, земля — жирная, настоящая. — Он даже причмокнул как-то по-особенному. — А хлеб взойдет — с головой закроет…»

И в песне той, в этих простых словах о земле, жирной, как масло, о хлебах, закрывающих тебя с головой, было что-то… «я даже не знаю, как это назвать. Толстой называл это скрытой теплотой патриотизма. Возможно, это самое правильное определение. Возможно, это и есть то чудо, которого так ждет Георгий Акимович, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с черными крестами»…

Что это — слабодушие, отчаянное стремление человека отыскать хоть какую-то точку опоры для своей надежды и веры, когда страшно посмотреть правде в глаза?

Критики, изничтожавшие в свое время Некрасова и его героя за ограниченность кругозора, за «неспособность и неумение понять «стратегический ход войны», за «идейную незрелость», проявившуюся, в частности, в этой апелляции к «идеалистическим построениям» Л. Толстого, рассуждали, в сущности, именно по такой логике.