В окопах Сталинграда. Последние залпы

Об этом, — о том, как это произошло, — и рассказывает повесть В. Некрасова. Именно в этом — внутренний стержень рассказа о пути Керженцева и его друзей к сталинградским окопам, истоки пристальной внимательности В. Некрасова к движениям душевного мира героя. И именно поэтому повесть В. Некрасова, с дневниковой простотой, непритязательностью и искренностью рассказавшая о том, что видел и пережил обыкновенный армейский офицер-«окопник», осталась в истории нашей литературы книгой, которая сказала хотя и не всю, разумеется, но зато, несомненно, самую главную и самую важную правду о той далекой военной поре, когда за всем, что думали, говорили, чувствовали люди, стояло неизбывное ощущение смертной опасности, нависшей над страной. Ибо именно в эту, едва ли не тягчайшую пору военного лихолетья, в душе армии и народа, уязвленной жестокой горечью поражений, все непреложнее и строже утверждалось внутреннее чувство своей собственной решающей ответственности за исход войны, вызревала и вызрела та великая и страшная в своей самозабвенности душевная сила, без которой не было бы перелома в войне и которая и сделала возможным уже в 1942 году «русское чудо» — Сталинград. Именно эта сила стала той глубинной и безотказной основой, на которой только и могло вырасти и показать себя стратегическое и тактическое мастерство ведения войны, смогли осуществиться повернувшие ход войны стратегические замыслы. Именно она и только она сделала возможной и реальной ту грандиозную, поразительную по своим масштабам, напряженности и темпам перестройку тыла страны, которая была жизненно необходима для того, чтобы выстоять и победить; только на нее можно было делать в любой организационной работе, в любых расчетах и планах ту небывалую, в ином случае невозможную ставку, без которой мы не получили бы, однако, необходимого для победы превосходства в техническом вооружении армии.

Вот почему, когда битва за Сталинград была уже выиграна, и смешат, и трогают Керженцева до глубины души «глупые вопросы» Чумака: «Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?..»

«— Лисагор, объясни ему, почему. А я немножко, того, прогуляюсь», — говорит Керженцев полушутливо и выходит наружу, в город, под чистое, прозрачное, высокое небо — ни облачка, ни самолета. В памяти всплывают фразы из только что прочитанной хвастливой речи Гитлера о падении Сталинграда; он окидывает взглядом город — вернее, то, что осталось от города, — вот он, Мамаев курган, и эти проклятые баки на нем, из-за которых было пролито столько крови… А за теми вот развалинами — только стены как решето остались — начинались позиции Родимцева, полоска в двести метров шириной. «Подумать только — двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров…

А Чумак спрашивает, почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это больше всего мне нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня — почему? Или тот старичок-пулеметчик, который три дня пролежал у своего пулемета, отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны?.. Может, он тоже спросит меня — почему?…»

Да, после всего, что сделали и Чумак, и Ширяев, и сам Керженцев, и Фарбер, и этот старичок-пулеметчик, и тысячи других сталинградцев; после всего, что свершилось в их душах, пока они дошли до кромки сталинградского «края земли», чумаковское «почему» не нуждается в ответе. Он — в них самих, в этих простых советских людях, сумевших внять, может быть, даже не сознавая этого в каких-то отчетливых формулах, отрезвляющим жестким урокам войны и принять решающую меру ответственности за судьбы родной земли на свои собственные плечи.

В узких рамках послесловия не скажешь обо всем, что хотелось бы сказать по поводу этой прекрасной книги. Мне по необходимости пришлось сосредоточиться лишь на одной, хотя и очень важной теме повести.

Однако то, чем дорога эта книга читателю и чем оказала она глубокое и сильное воздействие на нашу литературу, отнюдь не обнимается одной только исторической правдой о войне, — как ни важна для нас эта правда уже и сама по себе. Здесь никак нельзя не сказать, хотя бы коротко, и о том, в чем, может быть, главный секрет непосредственного воздействия книги — о самом духовном строе повести, связанном прежде всего с образом ее главного героя и рассказчика.

Образ Керженцева действительно играет в повести огромную, определяющую для ее нравственного звучания роль. Он — центр пересечения всех ее духовных течений, главный исток ее нравственной притягательности.