Читаем В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной полностью

Одним из привлеченных к суду вместе со мной был Саймон Джерсон (в дальнейшем судья оправдал его, так как в документах по нашему делу его имя ни разу не упоминалось). Мы с ним решили переговорить с Уолфом и отправились в его контору. На стенах скромно обставленных комнат висели репродукции, изображавшие жанровые сценки из английской судебной практики. Нас встретил скромный на вид секретарь. Уолф был мэром города Лонг-Айленда, в котором жил. На первом процессе по закону Смита он часто бывал в суде, слушал Юджина Денниса, чьи выступления произвели на него сильное впечатление. Он знал все подробности об аналогичных делах, но добиться встречи с ним нам так и не удалось.

Побывали мы и у бывшего бруклинского районного прокурора, но, как выяснилось, он никогда даже не слыхал о законе Смита. Он был чем-то сильно раздражен и нетерпеливо спросил: «Так какие же все-таки есть доказательства против вас?» Мы ответили: «Говорят, что книги». «Значит, мне придется читать книги?» — неуверенно произнес он.

Это рассмешило одного из членов нашего комитета, и он сказал: «О да, несколько сот книг — по политике, экономике, всемирной истории н т. д.».

Адвокат окончательно рассердился: «Покорнейше благодарю. Книг я не люблю. Предпочитаю рыбную ловлю». С этим он выставил нас за дверь.

Юрист, некогда защищавший проштрафившихся полицейских и специально прилетевший к нам из Новой Англии, где проводил отпуск, не питал никакого уважения к судье Райену. Он был еврей, но почему-то говорил с резким ирландским акцентом — то ли из-за длительного общения с полицейскими, то ли для рисовки. Он тоже не пожелал заняться нами.

Единственным исключением явился Фрэнк Серри из Бруклина, служащий Адвокатской гильдии, замечательный юрист и ученый. Он согласился принять участие в нашем процессе и заказал себе все произведения Маркса, Энгельса и Ленина, какие были выпущены издательством «Интернейшнл паблишерс». До процесса он детально изучил их. Так благодаря Серри лед наконец тронулся, и вскоре нам удалось подобрать группу хороших защитников, в которую кроме Серри вошли Мэри Кауфман, негритянский адвокат из Вашингтона Томас Райт и Джон Мактернан. После девяти лет службы в Национальном управлении по трудовым отношениям и других федеральных учреждениях Мактернан зарекомендовал себя в Калифорнии как выдающийся специалист по вопросам труда, гражданских прав и свобод.

Нашим судьей оказался Эдвард Димок — полная противоположность судье Медина. С адвокатами и обвиняемыми он держал себя спокойно, рассудительно и вежливо и, ведя дело, исходил из презумпции невиновности. Димок создал на суде относительно свободную атмосферу и даже разрешил одному из обвиняемых, у которого была язва желудка, регулярно получать молоко. Он часто повторял свою любимую остроту: «Никогда не следует недооценивать невежество судьи». Наш судья вел дело с осторожностью, и это оказалось полезным для нас. На первом процессе Медина приговорил, обвиняемых к пяти годам тюрьмы каждого, высказав при этом сожаление, что не вправе дать им вдвое больше. Димок же отверг настоятельное требование правительства о пятилетних сроках заключения и снизил их до одного — трех лет. Двух обвиняемых за отсутствием доказательств он вообще освободил — случай беспрецедентный во всей практике применения закона Смита. Во время процесса он разрешил мне поехать в сопровождении одного из наших адвокатов в федеральную тюрьму в Атланте для встречи с моим дорогим другом Юджином Деннисом. Я, конечно, не могу говорить от имени всех моих товарищей по процессу, но у меня лично сохранилось теплое чувство к «нашему маленькому судье». Теперь, когда он ушел в отставку, я думало, что могу сказать это, не рискуя навлечь на его голову гнев правительства.

Женский дом заключения

Адрес звучал довольно громко: Гринвич-авеню, 10. Высокое строение с вычурным орнаментом на фасаде. Если бы не узкие окна с тяжелыми навесами, его можно было бы принять за обыкновенный жилой дом. Много лет на этом месте был расположен базар Джефферсона, примыкавший к зданию полицейского суда с часовой башней. Некогда этот ночной суд пользовался скандальной известностью: сюда прямо с панели переодетые детективы приводили проституток, которых сами же провокационно приглашали «поужинать». Потом базар снесли и на его месте построили тюрьму. Старой часовой башне тоже грозил снос, но местной общественности удалось спасти эту достопримечательность.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих интриг
100 великих интриг

Нередко политические интриги становятся главными двигателями истории. Заговоры, покушения, провокации, аресты, казни, бунты и военные перевороты – все эти события могут составлять только часть одной, хитро спланированной, интриги, начинавшейся с короткой записки, вовремя произнесенной фразы или многозначительного молчания во время важной беседы царствующих особ и закончившейся грандиозным сломом целой эпохи.Суд над Сократом, заговор Катилины, Цезарь и Клеопатра, интриги Мессалины, мрачная слава Старца Горы, заговор Пацци, Варфоломеевская ночь, убийство Валленштейна, таинственная смерть Людвига Баварского, загадки Нюрнбергского процесса… Об этом и многом другом рассказывает очередная книга серии.

Виктор Николаевич Еремин

Биографии и Мемуары / История / Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
Достоевский
Достоевский

"Достоевский таков, какова Россия, со всей ее тьмой и светом. И он - самый большой вклад России в духовную жизнь всего мира". Это слова Н.Бердяева, но с ними согласны и другие исследователи творчества великого писателя, открывшего в душе человека такие бездны добра и зла, каких не могла представить себе вся предшествующая мировая литература. В великих произведениях Достоевского в полной мере отражается его судьба - таинственная смерть отца, годы бедности и духовных исканий, каторга и солдатчина за участие в революционном кружке, трудное восхождение к славе, сделавшей его - как при жизни, так и посмертно - объектом, как восторженных похвал, так и ожесточенных нападок. Подробности жизни писателя, вплоть до самых неизвестных и "неудобных", в полной мере отражены в его новой биографии, принадлежащей перу Людмилы Сараскиной - известного историка литературы, автора пятнадцати книг, посвященных Достоевскому и его современникам.

Альфред Адлер , Леонид Петрович Гроссман , Людмила Ивановна Сараскина , Юлий Исаевич Айхенвальд , Юрий Иванович Селезнёв , Юрий Михайлович Агеев

Биографии и Мемуары / Критика / Литературоведение / Психология и психотерапия / Проза / Документальное