В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Мне довелось познакомиться с этой тюрьмой довольно обстоятельно. С 1951 по 1955 год я пять раз побывала в ней, и все по тому же закону Смита. Часто я с улыбкой вспоминаю вечер — это было в конце сороковых годов, — когда я проходила мимо этого здания с одной австралийкой, знакомой мне по учредительному конгрессу Международной демократической федерации женщин в Париже в 1945 году. Она прибыла в Нью-Йорк как представительница своей страны в Комиссии по правам женщин при Организации Объединенных Наций. Гостья спросила меня, что это за дом. Услышав мой ответ, она поинтересовалась: «А вы здесь когда-нибудь сидели?» Я ответила: «Пока нет». Тогда она шутливо проговорила: «Наверно, еще успеете насидеться». Несколько лет спустя я по праву могла бы сказать ей: «Теперь насиделась! Да еще как!»

В 1951 году заключенные с большим сочувствием говорили об Этель Розенберг, просидевшей здесь много месяцев; ее увезли из тюрьмы совсем незадолго до нашего прибытия. Этель производила глубокое впечатление на всех, с кем общалась, будь то заключенные или надзирательницы. Она взяла к себе в камеру больную проститутку и ухаживала за ней. Она пела для своих подруг по несчастью. Они говорили, что никогда не забудут, как чудесно она исполняла «Доброй ночи, Айрин» — популярную песенку тех лет. Не исключено, что ее увезли в связи с нашим появлением. Но вскоре ее неожиданно поместили в отделение смертников тюрьмы Синг-Синг, где она и ее муж Юлиус Розенберг и были казнены после инсценированного процесса о «шпионаже»[5]. Нам рассказывали, что, когда она покидала эту женскую тюрьму, у всех были на глазах слезы.

В 1952 году, в ходе нашего процесса, меня вновь посадили сюда для отбывания двух сроков по тридцать суток каждый, которые я получила опять-таки «за неуважение к суду». Судья Димок разрешил мне отсидеть оба срока подряд. Меня отправили в тюрьму за отказ назвать коммунистами некоторых людей, которые еще не были отданы под суд по закону Смита, и потому, что Пятая поправка[6] не распространяется на добровольных свидетелей. В течение двух месяцев я давала показания как свидетельница защиты. В те дни, когда меня не вызывали в суд, я работала в тюремной швейной мастерской. Там же я провела сочельник. В этот вечер песнопевцы из «Армии спасения» решили порадовать нас; они пришли к зданию тюрьмы и принялись распевать под окнами. Заключенные кинулись к окнам и начали кричать: «Долой Армию Спасения!» Но услышав слова: «Откройте тюремные ворота и выбросите ключи!» — они одобрительно сказали: «Должно быть, это друзья Элизабет».

На другой день заключенные дали представление, посвященное рождеству. Молодая светловолосая проститутка с невинной внешностью играла деву Марию. Роли волхвов исполняли три высокие, красивые негритянки. Отлично пел хор. Никогда не забуду печальных голосов, выводивших слова рождественского гимна.

Надзирательницы и заключенные, как правило, обращались со мной вежливо. Но была одна надзирательница, свирепая старая ирландка, считавшая всех заключенных «подонками общества». Она выдавала тюремную одежду. Мне приходилось регулярно ходить в суд и я буквально воевала с ней, добиваясь, чтобы она не связывала мое платье и пальто в узел и не швыряла их на пол. Наконец я пригрозила ей, что пожалуюсь судье, и только тогда она стала хранить мою одежду, как полагается. Другая надзирательница-ирландка по неизвестной причине упорно называла меня Элизабет Бентли[7]. Когда я раз решительно запротестовала, она заявила: «Будь я проклята, если вы не шпион-провокатор». Однако с этих пор она перестала третировать меня.

Как-то меня вызвала начальница хозяйственного склада. «Вам не нужно мыло? — громко спросила она и сунула мне брусок. И тут же тихим голосом — Элизабет, мы с мужем очень огорчены, что вы попали сюда. Однажды мы слушали ваше выступление в Мэдисон-сквер гарден. Если что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, окажите. Только, ради бога, будьте осторожны! Ни с кем не говорите обо мне». За свою долгую жизнь я не раз, при самых неожиданных обстоятельствах, встречала таких друзей.

Бывали у меня конфликты и с заключенными, впрочем, не слишком серьезные. Помню, как я удивила женщин, привыкших в тюрьме к самому непристойному сквернословию, когда тоном глубочайшего презрения сказала одной заключенной, ненавидевшей и ругавшей «красных»: «Не будьте смешной!» Женщины буквально обомлели. «Вы слышали, что сказала Элизабет? Вот так отбрила!»— наперебой заговорили они. Самое отборное ругательство не произвело бы на них такого сильного впечатления.