В оркестре Аушвица

Ей выдают ветхое платье, миску и ложку и ведут вместе с остальными в карантинный барак, барак № 9, где «отстаиваются» все вновь прибывшие. Это каменное строение в лагере А находится в двух шагах от барака № 10, где доктор Менгеле проводит медицинские эксперименты на живых подопытных.

Женщины спят прямо на дощатых нарах, накрываясь в любое время года жиденьким одеялом. Их держат взаперти, пить дают только воду, на ведре шутники-охранники написали kein trikbar Wasser: «непитьевая вода», — как если бы их волновало, заболеет или нет самоубийца, решившаяся зачерпнуть этой такой… Сильно железистая, эта вода провоцирует второй вид биркенауского тифа, первый — сыпной — переносят вши. Смертность в карантине очень высокая.

Попав в атмосферу распада, шестнадцатилетняя Элен перестает сопротивляться. Она все время твердит про себя: «Это кошмар, кошмар…» — и разваливается на части.

Соседка по нарам, тронутая отчаянием молоденькой девушки, пытается ее успокоить:

— Если спросят о профессии, говори, что ты портниха.

— Но я не умею шить!

— Не волнуйся, я тебя научу.

Элен рыдает, лежа на земле перед бараком.

Ее преследует одна-единственная мысль: «Я больше никогда не буду играть!» Она вскакивает, мечется, раня ступни об острые камешки — и думает о скрипке.

Детская мысль, смешная и несуразная для такого места. Прощание ребенка и артистки с человеческой жизнью и цивилизацией, оставшейся где-то там, далеко, во времени и пространстве, с цивилизацией, не желавшей ее смерти.

Элен вспоминает, что именно в тот момент, когда она думала, что навсегда расстается со скрипкой и жизнью, случилось чудо. «С неба спустился ангел…» — так она это описала.

Девушка — чистенькая, «ухоженная», в белом платочке на голове и нормально одетая, в удобных ботинках на шнурках, направляется к ней, поговорив с другими женщинами из барака. Нацистка? Охранница?

— Ты, кажется, играешь на скрипке? — спрашивает она по-французски.

Элен ошеломлена. Получается, здесь можно говорить о музыке? Она все потеряла, попала сюда, в место, предназначенное для убийства: ей уже объяснили, какая судьба была уготована тем, кого загнали в грузовики. Она знает, откуда берется запах, потрясший все ее существо. Она знает, чем «питаются» печи лагеря В, выталкивающие в мир серый жирный дым. Упоминание скрипки, предмета из прошлой жизни, тысячекратно усиливает ее муку осознанием непоправимости происходящего.

Девушка в белом платке узнала о транспорте из Малина и решила забрать из карантина музыкантшу, даже самую никудышную. О, счастливый случай! Одна заключенная сказала, что среди «новеньких» есть скрипачка.

— Да, играю.

— Сколько лет?

— Пять.

— Все так говорят… Ладно, если не врешь, возьму тебя с собой.

Элен еще в шоке, она артачится, отвечает с глухой яростью:

— Я действительно играю уже пять лет. Но немцев развлекать не стану!

Незнакомка настаивает:

— Закрой рот и иди за мной!

Женщина, обещавшая научить Элен шить, кивает: «Иди, конечно, иди!» Позже Элен захочет найти эту первую лагерную подругу, чтобы подкормить ее, и узнает, что та умерла от тифа в карантине.

Элен наконец сдается и следует за вестницей избавления.

Незнакомка ведет ее в лагерь В, где она уже побывала, там ей обрили голову. Там же находится барак оркестра. Длинные трубы наполняют зловонием атмосферу, зараженную злом.

Элен с трудом преодолевает несколько сотен метров: босые ступни кровоточат от гравия, которым посыпан плац, ведущий к ограде из колючей проволоки под током. Дальше, за огороженным периметром, находятся газовая камера и крематорий № II, здания, стоящие слева, выстроены из камня, справа — из дерева.

Обувь ей не выдали, потому что многие узницы умирают в карантине от тифа, дизентерии или просто от отчаяния, и нацистам с их рациональным умом не пришло в голову снабжать женщин ботинками на несколько дней, чтобы потом тратить время, снимая их с трупов.

Элен представляют дирижеру оркестра, Зофье Чайковской. Девушка, забравшая Элен из карантинного барака, подает ей скрипку. Остается решить, что она будет играть. Сейчас начнется прослушивание.

В «настоящем мире» это действо — мечта любого музыканта. К нему готовятся, до крови стирая пальцы струнами, отрабатывают нюансы выбранной пьесы. От этого может зависеть вся дальнейшая карьера артиста.

Пятьдесят четыре года спустя Элен по-прежнему не может объяснить, почему в тех экстремальных условиях решила играть «Чакону».

«И вот я, как полная недотепа и идиотка, начинаю играть…» — рассказывает она, не понимая, как раскрывается для нас ее характер.

Осознавала ли она, что ставит на кон свою жизнь, когда делала выбор? С «Чаконой» никогда не знаешь заранее… Впрочем, одно чудо с Элен уже случилось: она думала, что навсегда простилась с музыкой, а через несколько мгновений ей дали в руки скрипку, так почему бы не произойти второму?

Одаренная и уже довольно техничная скрипачка, она могла бы не рисковать — попросить какую-нибудь партитуру и с листа сыграть любую пьесу. Но выбрала «Чакону».