В оркестре Аушвица

У Мандель случаются приступы великодушия, она не раз подкармливала женщин, не сумевших «устроиться», от нее они получают — иногда! — мыло и зубную пасту, очень ценимые на лагерном черном рынке. Однажды она собственноручно собрала, запаковала и раздала посылки ошеломленным узницам.

Сейчас она придумала другой сюрприз. И какой!.. «Некоторые из вас провели в лагере больше года и ни разу не выходили за его пределы. Я посылаю вас на прогулку».

Сначала все лишились дара речи, потом пришел страх, так случалось, если нарушалась каждодневная рутина: Альмы с ними больше нет, искать защиты не у кого. Неужели поступил приказ о ликвидации? Нацисты изобрели что-то получше газовых камер? Внезапно они соображают, что «гулять» выпускают и полек, значит, это не очередной отбор и не газ, а что-то другое.

Они молча строятся в колонну по пять человек в ряду (великая сила привычки!) и начинают движение. У ворот их ждут два эсэсовца.

Узницы шагают в ногу, все еще не веря своим глазам: нет ни грузовика, ни расстрельного пулемета — их ведут направо, к лесу по соседству. Этот березняк дал название лагерю.

Женщины очень скоро приходят в себя, нарушают строй, смеются, разбегаются в разные стороны, на них с усмешкой, даже доброжелательно, смотрят солдаты.

По пути им встречаются команды, идущие на работу и возвращающиеся в лагерь, на лицах написано: «Снова эти оркестровые уклонистки!»

Они входят в лес на задах лагеря. Всех манит пруд, самые молодые подначивают остальных — прочь, страхи! — они раздеваются и, громко хохоча, бросаются в воду, барахтаются, ныряют, брызгаются. Хорошо все-таки жить на свете, в такие моменты оживает надежда на будущее без нацистов, без колючей проволоки, без смертей.

Некоторым кажется, что, пусть и на короткий миг, они избавились от вони, страданий и убожества лагерной жизни.

Вид полуголых женщин смущает солдат, и они держатся в сторонке. Вот ведь странность — столько раз видели обнаженные тела жертв, а тут взяли и покраснели!

Узницы сохнут на травке и вдруг замечают… вышку с часовыми, которые наслаждаются бесплатным спектаклем и приглашающе машут руками.

Украинки Броня и Сура забираются по лестнице, им как будто совсем не страшно, другие болтают, потягиваются, жадно вдыхают аромат сырой земли, наблюдают за божьей коровкой, слушают птичье пение.

Кто-то задает вопрос: «А с чего это Мандель так расщедрилась?» Начинается обсуждение. Ветер переменился? Может, режим изменится? Перестанут убивать? Слухи в Аушвице — обычное дело, многие распространяют сами нацисты. Говорят, русские уже в ста километрах… Гитлера бьют на всех фронтах… Если это неправда, остается одно — броситься на колючую проволоку под током и положить конец вечному кошмару…

Звучит приказ возвращаться. Планета Аушвиц ждет их. Броня и Сура слезают с вышки, они шатаются, орут песни. Девушки напились — охранники угостили их водкой, а жара и отсутствие привычки сделали свое дело.

Остальные в ярости, их охватывает паника: всех накажут из-за двух идиоток! Украинок берут под руки, тащат за собой, молясь, чтобы никто не заметил, в каком те состоянии.

Снисходительность, скука или простая невнимательность спасают положение у ворот лагерей А и В…

Спустя некоторое время Мандель снова организует прогулку. На сей раз все проходит идеально.

Париж, зима 1996-го

Почти все пятнадцать часов нашей с Виолеттой беседы лейтмотивом звучала мысль: «Да, ты ищешь неоспоримые факты из истории оркестра, но главное для тебя — поиск Эльзы, ты хочешь как можно больше узнать о матери». Между тем я не собираюсь выдвигать тебя на первый план, не хочу, чтобы твоя история затмила историю всех узниц. За деревом следует всегда видеть лес.

Виолетта умна, она поняла, что я отвел ей и ее подругам — даже тем, кого не знаю, — точное место, с которым они могут и не согласиться, потому что я ищу и нахожу тебя в каждой из выживших.

Жизненная сила Виолетты потрясает меня, в тебе не было ничего подобного. Должен признаться, что восхищаюсь этой женщиной, и мое отношение смущает ее.

Виолетта часто говорит: «У меня мигрени от нимба, который ты на меня нацепил!» Я ее понимаю. Виолетте все время кажется, что я не учитываю — а как бы я мог? — роль лотереи, случая, которым она обязана жизнью. Иными словами, для нее нет ничего «восхитительного» в факте выживания.

Она пытается убедить меня в своей правоте, рассказав одну историю. Задолго до войны родители решили, что она должна научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Как говорила ее мать: «Всегда может пригодиться…» Виолетта имела в виду не еврейскую всеведущую и предусмотрительную мать, а женщину, уже пережившую серьезный кризис начала 30-х годов, погрузивший Европу в хаос. Она понимала, что Виолетта сумеет заработать «на пропитание», играя в кафе или кабаре. Ни один навык лишним не бывает…

Случай вмешался в выбор инструмента. Виолетта сказала: «Играй я на пианино, мы бы наверняка не беседовали сегодня. Когда меня взяли в оркестр, единственное пианино, имевшееся в бараке, забрали в офицерскую столовую». Случай…