В оркестре Аушвица

Я уже много месяцев общаюсь с режиссером-документалистом, которого заинтересовала эта история — твоя, моя, оркестра. Мы с ним слетали в Париж к Виолетте, к Элен в Кнокке и поговорили с ней об эпизоде с «Чаконой». Нужно снимать фильм или писать книгу, а может, стоит делать и то и другое, основываясь на воспоминаниях этих женщин и на том, что расскажут все, с кем мы пока незнакомы.

Виолетта и Элен уже поведали мне о вреде, который причинила им опубликованная в 1976 году книга Фани Фенелон[40] «Играть, чтобы выжить». Ее перевели на многие языки, американский драматург Артур Миллер написал по ней сценарий, и она стала предметом борьбы мнений как раз в ту эпоху, когда Катастрофа вышла за рамки чисто исторических картин и о ней начали снимать художественные фильмы и телесериалы: «Выбор Софи», «Восстание в Собиборе», «Холокост» и многие другие.

Книгу Фани я пролистал, взяв у одного из твоих братьев. Уголок каждой страницы, на которой упоминалась твоя фамилия, был загнут. В эпилоге рассказывалось о том, как сложилась судьба выживших узниц после 1945 года. Я с возмущением прочел, что ты «почти сразу улетела в Америку, вышла там замуж и вскоре умерла». Если Фаня не дала себе труда проверить факты, ее воспоминания гроша ломаного не стоят.

Работу я решил начать с Виолетты. Она была готова говорить об этом, что я воспринял как знак доверия.

Мы встречались, и я каждый раз поражался ее памяти, чувству юмора и богатству языка. Иногда она выражала тревогу насчет моей затеи, но считала ее благородной и не отказывала в поддержке. Помощь этой женщины оказалась бесценной.

Беседы наши носили сложный, иногда драматичный характер, но кладбища мы не посетили ни одного, не желая превращать работу в траурное бдение. А еще мы часто смеялись, неразумно много курили, литрами хлебали кофе и ели пирожные с жирным кремом, которые Виолетта пекла к моему приходу. В ее доме часто пахло печеными яблоками и корицей, которую во всех странах Восточной Европы добавляют в пироги. Это была настоящая жизнь.

Живой взгляд, вызов, который она бросала дуракам и ханжам, описывая смешные или гротескные моменты лагерного бытия, рассказали мне о вашей повседневной жизни больше, чем слезливые и не всегда честные документальные картины, снятые о войне…

Биркенау, июнь 1944-го

Лето надвигается на нас семимильными шагами, жаркое и душное польское лето с низким свинцовым небом. Земля в лагере покрыта желтой пылью, она витает над бараками, жалкую тень можно найти только под чахлыми березами, как раз там, где зондеркоманды без устали жгут трупы убитых в газовых камерах людей. Во рвах растет и сразу жухнет тощая трава. Время течет монотонно в рутине каждодневных убийств.

Транспорты с венгерскими евреями стали приходить реже — массовые убийства закончились в апреле. Эва Штайнер, Лили Мате и Иби, привезенные одним из составов, рассказывают о случившейся в марте оккупации страны, антиеврейских карательных мерах и первых депортациях. Крематории в лагере работают в «обычном» режиме, но из-за безветренной погоды запах мертвечины не развеивается, вонь липнет к коже, женщинам кажется, что он останется с ними навсегда, даже если они каким-то чудом выживут.

Жажда мучит узниц все сильнее, рабочий день удлинился: нацисты не намерены беречь силы заключенных. Они встают в шесть утра, вместе с солнцем, возвращаются в лагерь в восемь вечера и в десять ложатся спать.

Однажды в оркестровый барак входит старшая надзирательница Мария Мандель. Она улыбается, подзывает всех к себе. Эта высокая крепкая светлоглазая женщина являет собой излюбленный нацистами «арийский» тип. Контраст между разношерстной группой обитательниц Двора чудес в полосатых робах и этой живой статуей в эсэсовской форме поражает воображение: они, собранные со всех концов Европы, — жертвы, она — жрица смерти, отвечающая за их уничтожение.

Все так, но есть и другая ипостась Марии: она вместе с Ирмой Грезе проявляет к своим жертвам самое большое внимание. Мария любит музыку и выглядит искренне взволнованной, когда слушает игру Альмы, а выходя из оркестрового барака, снова руководит убийствами. Осознать этот парадокс невозможно.

Почему она заботится о музыкантшах, об артистках волею случая? Что это, благожелательная терпимость по отношению к своему детищу — в конце концов, это они с Хёсслером создали оркестр, став демиургами «сборной солянки», — или их отношение сродни добродушной снисходительности к домашним животным? Бог весть…

Грезе, не расстающаяся с двумя овчарками, всегда стоит перед Иветт, когда та играет на аккордеоне. Она улыбается, ее лицо оживает, становится почти человечным. Эта красивая блондинка словно бы жаждет личного контакта с музыкантшей… но, впав в злобное настроение, травит псами любую узницу и смотрит, как они рвут несчастную на куски…