В оркестре Аушвица

Солисты-скрипачи и гитаристы боятся этой чертовски сложной вещи. Она тяжела физически, поскольку длится двадцать минут, технически — от музыканта требуется абсолютное самообладание, виртуозное владение инструментом, и музыкально, ведь без экспрессии и прочувствованности браться за дело не имеет смысла.

А Элен взялась — на планете Аушвиц, в хаосе и непостижимости ее существования, — решила последний раз в жизни насладиться квинтэссенцией гармонии и равновесия, музыкой Баха.

Она попала сюда несколько часов назад. Ее разлучили с братом, отправили его в газовую камеру. Она одета в лохмотья, побрита наголо, помечена татуировкой. И очень скоро умрет. В ста метрах позади нее дымят трубы крематориев, день и ночь пылает огонь в печах. Нацисты жгут ее народ, наступил конец света, а ей предлагают заняться музыкой, станцевав на трупах.

Возможно, Элен решила бросить вызов здравому смыслу, воздать должное жизни в месте, где бал правит смерть, и сыграть свою самую любимую вещь.

Она находится в музыкальном зале оркестрового барака, пюпитры стоят полукругом у возвышения, с которого Чайковска дирижирует музыкантшами (вернее, думает, что дирижирует). Акустика здесь наверняка ужасная, «декор» производит жалкое впечатление, но все это не имеет значения.

Элен настраивает инструмент, разогревает пальцы и начинает. Теперь она внутри «Чаконы», где ничто не сможет причинить ей зла, она говорит со слушателями из своего убежища.

Ее слушают всё внимательнее, время, навсегда остановившееся в Аушвице, вдруг снова пошло, а все присутствующие, пусть и ненадолго, вернулись к человечности.

Через какое-то время, играя арпеджио, от красоты которого становится больно душе, Элен осознает, что плачет, но не останавливается, ведь музыка ненадолго стирает из памяти Аушвиц, бедственное положение, убитого младшего брата, крики эсэсовцев, вопли ужаса, побои, убийства…

Для всех оркестранток «Чакона» символизирует потерянный рай, прежнюю жизнь, утраченную навеки семью, она олицетворяет тот миропорядок, куда не допущены нацисты, и на короткий миг возвращает надежду…

Все женщины плачут. Плачет фрау Кронер, «старейшина», из ее голубых глаз по фарфоровым щекам беззвучно текут слезы. Плачет Чайковска. Плачет новая подруга Элен, забравшая ее из барака № 9. Эту девушку зовут Эльза.

Элен выдержала прослушивание. После карантина она станет «действительным членом» оркестра, как это делается в любом коллективе «настоящего мира»…

Пятьдесят лет спустя, на пляже в Кнокке, она задумчиво и чуть смущенно скажет мне своим прекрасным голосом с четкой артикуляцией:

— Вообще-то не так уж и хорошо я тогда ее сыграла, эту «Чакону»…

Пока не закончился карантин, Элен каждое утро приходила в оркестровый барак лагеря В, а вечером возвращалась в барак № 9 лагеря А, чтобы присутствовать на поверке.

Идя по лагерю В, она видела выложенные перед бараками трупы. Одетая в лохмотья, босоногая, она ежедневно сталкивалась с жестокой реальностью, которую не мог скрыть мир музыки.

Ноги у Элен болят все сильнее, возникает угроза заражения крови, и переводчица Маля Цинетбаум достала для нее удобные башмаки.

Фанни все еще находится в карантинном бараке, ее младшую сестру и бабушку сразу после прибытия в лагерь убили в газовой камере.

Мать Фанни умна и энергична, ее интересует все происходящее вокруг и, несмотря на случившуюся катастрофу, она видит и понимает, что происходит с Элен. Однажды вечером она решается и спрашивает:

— Ты можешь что-нибудь сделать для моей дочери? Она тоже музыкантша, играет на мандолине.

Элен счастлива, что получила шанс повторить поступок Эльзы, и просит Чайковскую прослушать Фанни. Та «показывается» успешно.

Благодарность станет основой дружбы трех девушек. Когда мать Фанни умрет, Альма поручит Эльзе и Элен сообщить девушке печальное известие…

Так рождается «трио бельгиек». Оно не распадется после смерти в 1964 году Эльзы и ухода в 1992-м Фанни: хранительницей памяти остается Элен.

IV Цена слов

Париж, 10 декабря 1995-го

Боль штопором ввинчивается в спину, грудину как будто зажали в тиски, левая рука онемела… В моей жизни теперь тоже есть до и после: до и после той секунды, когда я, решив, что умираю на операционном столе в госпитале Ларибуазьер[39], сказал себе: «Тем хуже!» — а потом опомнился и успокоился. Но даже тогда, очутившись в черной дыре, не воззвал к тебе.

Я лежу на койке в отделении кардиологии и мучаюсь бессонницей. Сосед по палате издает во сне разнообразные звуки — храпит, хрипит, скрипит, посвистывает. Я не знал, что человек на такое способен. Одна мысль не дает мне покоя всю ночь: большинство из вас попали в Биркенау в переходном от детства к юности возрасте, между шестнадцатью и двадцатью годами. Нацисты украли у вас момент вхождения во взрослую жизнь и заключили его в скобки. Мне теперь много лет — ты до таких не дожила, после твоей смерти мне досталась в наследство вечно молодая мать. Ты ушла туда, где время течет по-другому, если вообще течет…