В осажденном городе

И когда Федоров стал корить себя за то, что проявил поспешность, Прошин слушал молча, не отругал младшего лейтенанта за его невольный промах, но и своей вины открыто не признал. «Чертово самолюбие помешало», — осудил он себя позднее.

Назавтра чекисты снова заняли свои места, чтобы задержать агентов. Плакунов пришел около двенадцати. Рослый, кряжистый тридцатилетний мужчина с крупными крестьянскими руками. И на этот раз наряд сотрудников ожидал в зале для пассажиров. Когда туда вошел агент, его бесшумно окружили и обезоружили.

На допросе Плакунов подтвердил: когда выбросили мешок с взрывчаткой, дверца захлопнулась, и ее с трудом открыли; пилот сделал разворот, и они стали высаживаться. Приземлились далеко друг от друга, сразу не могли встретиться и не нашли груз, поэтому выполнить задание не успели.

Он рассказал и о том, что вместе с ними летели еще три агента, — назвал их фамилии и приметы, — их должны были выбросить в районе станции Красный Кут Саратовской области. Через день после них, продолжал Плакунов, намечался вылет транспортного самолета с пятью агентами, фамилии их ему неизвестны, предположительно они должны высадиться недалеко от Астрахани.

Василий Степанович уже знал о выброске и задержании шпионов вблизи Астрахани, показания Плакунова свидетельствовали о том, что он говорит правду.

Григорьев и Плакунов мало знали о руководителе группы, но даже из того, что они рассказали, ясно вырисовывался тип подлого предателя и фашистского холуя.

Прошин дал указание: Григорьева и Плакунова вместе с их документами, изъятыми при обыске, и позднее обнаруженным шпионским снаряжением доставить в Ленинск, где в то время находилась следственная часть управления; не ослаблять розыск Коноплева. Вечером Василий Степанович выехал в Палласовку: срок командировки истекал.

Вот уже неделю Анну Николаевну угнетало беспокойное предчувствие: долго не было вестей от старшего сына Георгия и от мужа, находящегося в самом пекле; у младшего сына Бориса снова обострилось воспаление уха, его мучили сильные боли.

Сознание собственного бессилия вызывало обиду на себя и на врачей, выписывавших капли и микстуру, от которых, по ее разумению, нет никакого толку.

Анна Николаевна и Борис занимали комнату в административном корпусе кумысолечебницы; комната была светлая и просторная, но холодная, и мать с ужасом думала о наступлении морозов, потому что с дровами было плохо.

Совинформбюро сообщало о кровопролитных боях на северной и южной окраинах Сталинграда, и опасения за мужа не давали покоя. Она знала: Василий Степанович, если потребуется, не остановится ни перед чем, помнила, как отчаянно и самоотверженно он охотился за бандами в Нижнеломовских и Чембарских лесах в двадцатые и тридцатые годы.

Анна Николаевна бесцельно слонялась по комнате, пыталась вышивать, но все валилось из рук, отвлечься от тревожных дум о муже и старшем сыне не могла, хандрила и ждала горьких вестей о них.

Ночной стук в дверь перепугал Анну Николаевну. «Вот она, недобрая весть», — мелькнула догадка. Накинув на плечи фланелевый халатик, шаркая большими, не по ноге, тапочками мужа, подошла к двери.

— Кто?

— Я, Аня, открывай.

У Анны Николаевны захватило дыхание от внезапной радости, трясущимися руками пыталась отбросить крючок, но тот, как назло, туго застрял и не откидывался.

Когда Прошин вошел, она уткнулась лицом ему в грудь, тихо плакала и не могла слова вымолвить.

— Ну, будя, будя, чего ты, — повторял Василий Степанович, гладя жену по волосам и не зная, как успокоить ее.

Проснулся Борис, в одних трусах выскочил из постели и бросился отцу на шею.

За поздним чаем Прошин рассказывал жене и сыну о страшных разрушениях в Сталинграде, о мужественной выдержке его коллег — чекистов.

— Как головушка-то твоя? — спросила Анна Николаевна, прижимаясь щекой к плечу мужа.

— Ничего. Находит временами…

— Я извелась по тебе.

— Знаю, родная, но что могу поделать? Всем трудно сейчас…

Ссылка на то, что всем нелегко в это суровое время, мало утешала Анну Николаевну, по ее щекам текли невольные слезы радости и горя.

После завтрака Прошин отправился в райотдел, чтобы поинтересоваться, как идут дела, и позвонить в Саратов — договориться об устройстве Бориса в клинику медицинского института.

Из-за черты горизонта по-довоенному выкатывался золотистый диск солнца, по селу мирно бродили коровы и козы, у ворот лениво лежали степные волкодавы, а у завалинок хлопотали куры.

Начальник райотдела был так увлечен делами, что не поднял головы, когда вошел Василий Степанович.

— Здравствуй, Николай Васильевич! — приветствовал Прошин, подойдя вплотную к столу.

— Здравствуйте, — ответил начальник, не поднимая взгляда; узнав заместителя начальника управления, вскочил и стал торопливо одергивать гимнастерку. — Здравствуйте, — еще раз повторил он.

— Садитесь, — предложил Прошин, опускаясь на старинный стул с высокой спинкой. — Как дела?

— Вроде бы ничего. На рассвете пришел неизвестный, называет себя немецким агентом.

— Фамилия?

— Коноплев Анатолий Семенович.