В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939–1945

Для того чтобы осветить купе, требовалось открыть дверь. «Он» нацепил свои ботинки, снял блокирующую цепочку, приоткрыл дверь и высунул голову в проход. Как и предполагалось, он был залит ярким дневным светом, который приглушал только навес вокзала. Сразу же стало ясно, что время близилось к обеду.

На соседнем пути стоял товарняк. При этом черные флажки на вагонах говорили о том, что в них был порох. Прямо скажем, не очень приятное соседство. Ведь ему было хорошо известно, что хранение учебной танковой дивизией 150 тонн взрывчатых веществ на станции Висбадена привело к тому, что эти запасы вместе с поездом с боеприпасами взлетели на воздух при первом же попадании бомбы. После этого троих расстреляли – начальника транспорта, коменданта вокзала и еще кого-то. Кого именно, «он» точно не помнил.

Ему было также известно, что начальник штаба верховного командования вермахта лично интересовался этим происшествием и прокомментировал его затем следующим образом:

– Какая-то дура огромного роста шла по насыпи между составами с ведром. Интересно, что она там искала? Скорее всего, объедки. Но их можно спокойно найти где-нибудь на свободном участке пути. На ней наверняка были домашние тапочки, а в них по гравию не больно-то разгуляешься. Она явно не рискнула идти по вагонам, поскольку многие в них были еще пьяными. Кто-то пытался окрикнуть ее и спросить, который час. Но она не слышала – оконное стекло оказалось слишком толстым. Этому солдату следовало предварительно хорошенько прочистить горло. Ее светлые волосы напоминали меховую шапку, и с головой она явно не дружила. А жаль! После взрыва от нее ничего не осталось…

Столько много, как этот генерал, «он», конечно, не выпил, но намешал. Надо было остановиться на можжевеловой водке, а не прикладываться к заказанному для штабных работниц сладкому мускату. Что касалось красного венгерского вина, то это был явный перебор.

Однако на сегодня никакой работы не предвиделось, да и майор мог оклематься лишь только к обеду. К тому же рабочее купе оказалось полностью блокированным огромной кварцевой лампой, которую они запихнули туда под самый конец погрузки. Что же касалось обстановки на фронтах, то со вчерашнего дня она сильно измениться не могла. По крайней мере, на наших театрах военных действий.

Прорыв же противника в глубину французской территории из Италии следовало в любом случае предотвратить. Однако собственное крупное наступление для ликвидации окруженного неприятельского плацдарма на данный момент полностью исключалось. Вместо этого по нему наносились отдельные удары. И так далее. Что же касалось положения дел возле итальянского города Неттуно, то с ним было все ясно.

«Знаю, чем заканчиваются эти ваши так называемые „ограниченные удары“, – думал «он». – Это не что иное, как объявление о нашей неспособности продолжения войны. Теперь только не хватает указания о проведении оригинального наступления силами пехоты в духе кампании 1918 года, о создании штурмовых батальонов, проведении ночных обучающих занятий и глубоком эшелонировании артиллерии, а также заявления о недостаточно умелом сосредоточении огня и тому подобных вещах. Всего этого следует ожидать, как национальных песен после призывов к ведению войны до победного конца».

Поезд медленно тронулся. «Он» немного подождал и поднял светомаскировку.

«Как? Еще только Аугсбург? Да, мы значительно опаздываем», – заметил про себя «он» и стал смотреть в окно.

Крыши домов, мимо которых они проезжали, были усеяны красными черепичными заплатками, но других последствий бомбардировок, несмотря на чрезвычайно мощные налеты авиации противника, не наблюдалось. Впрочем, верхушка одной башни была все же разрушена, и циферблат часов вывалился наружу. А от барачного лагеря остались только печные трубы, покоившиеся на кирпичных основаниях. Тем не менее в располагавшемся поблизости к железной дороге катке царило оживление. Проходящему поезду никто приветственно руками не махал – возможно, здесь жили одни иностранцы.

Внезапно в проходе послышалась песня «О, Шварцвальд, моя родина». Это мог быть только Зеппль[63], который умудрялся перемежевывать ее слова трех-, а порой и четырехэтажными ругательствами, обзывая все и вся навозными тварями и грязными животными. При этом голос у него был нежным, можно даже сказать, приятным.

Часы показывали четверть двенадцатого, а обед начинался только в половине первого. Завтрак же по строжайшему указанию старшины выдавался ровно до девяти часов утра. Поэтому у всех было плохое настроение, и каждый стремился пожаловаться коменданту поезда. При этом многие офицеры провели бурную ночь, а теперь, особенно генштабисты, отыгрывались на нижних чинах.

Сам Зеппль ночную пьянку не видел, поскольку довольно рано отправился спать, прихватив бутылку красного, но Капс уже успел всем рассказать, что ему довелось наблюдать во время чистки сапог и уборки купе. Такого опытного проводника спального вагона на мякине не проведешь, и его стоило послушать.