В ожидании Романа

Бывали, конечно, моменты некоего расслабления. Но так редки и недолги бывали они, что почти и не считается. Это случалось, как правило, когда Степан смотрел фильмы своего детства или мультфильмы. Сядет с пацанами у телевизора, если старое кино или сказку показывают, и замрет. И какой-то румянец на щеках появляется, тело чуть утрачивает вечно наряженный тонус, глаза увлажняются...

Даша старалась больше таких фильмов покупать на кассетах, чаще их ставила – якобы самой посмотреть захотелось. В эти моменты мечтала, чтобы и муж приобщался к просмотру. Иногда это удавалось, но не всегда. Все-таки он предпочитал смотреть в одиночестве, то ли понимая, что может не сдержаться и каким-то образом выказать свои эмоции, то ли не желая растравлять себя...

Словом, душевного общения не получалось. А ведь каким он был раньше: улыбчивым, нежным, внимательным. Она ловила себя на мысли, что не хочет его сегодняшнего. Если бы вернуть те несколько медовых месяцев, которые они прожили до армии! Если бы вновь окунуться в тот упоительный роман! Ей казалось, молодость проходит мимо нее. Да что там молодость? Жизнь проносится мимо! Что она видела в свои годы? Быт, который ее уже скоро с ума сведет! Работа за гроши! Без просвета, без интереса. Без конца и края! Бесконечный, выматывающий контроль за пацанами! И холодные глаза мужа. Вот это жизнь? Вот это счастье? И ведь не денешься никуда. Все! Повязаны они навечно – и детьми своими суматошными, и квартирой этой, и полунищенским существованием... Ну, может, не совсем так. Не такие уж и бедные они. Просто постоянная гонка на выживание, экономия, выкраивание, выгадывание, стягивание концов с концами – все это так опустошало Дашино сердце, что она подчас в растерянности думала: куда же девался поэтический экстаз? Где тот возвышенный полет, когда они могли поочередно читать стихи, признаваясь таким образом в любви друг к другу. Он, помнится, начинал с Северянина:

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный смех
И выскальзыванье из объятья.
А в глазах оздоравливающих твоих —
Ветер с моря и поле ржаное,
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

Она вторила ему Блоком:

Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Повиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.

Над тобой – как свеча – я тиха,

Пред тобой – как цветок – я нежна.
Жду тебя, моего жениха,
Все невеста – и вечно жена.

Он отвечал Брюсовым:

Я люблю тебя и небо, только небо и тебя,
Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.

В светлом небе – бесконечность: бесконечность

милых глаз.
В светлом взоре – беспредельность: небо, явленное в нас.

Она переходила на женскую поэзию и цитировала Цветаеву:

Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке,
Одно-единственное движенье губ,
Имя твое – шесть букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту,
Камень, брошенный в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.

Он вновь возвращался к своему любимому Северянину:

Моя жена всех женщин мне дороже
Величественною своей душой.
Всю мощь, всю власть изведать ей дай, Боже,
Моей любви воистину большой!

Ну, и где она теперь, эта любовь? Или, может, так глубоко в нем, что уже и утонула?

Даша почему-то надеялась, что постепенно Степан должен оттаять, забыть страшные события, возвратиться к мирной жизни, к ней – своей жене, к детям. Но надежды не оправдывались. Он как будто застрял там, заблудился в том времени, остался там надолго, и она опасалась – не навсегда ли. По-прежнему дважды в год Степан неукоснительно ездил к Санькиной матери. Была ли для этого финансовая возможность в семье, нет ли – не имело значения. Занимал, зарабатывал на дополнительных работах, откладывал заранее... Но ездил. И если билет до Саратова был вполне доступен и никогда не вызывал материального напряжения, то денежная помощь матери, подарки, средства на поддержание в порядке могилы и памятника в приличном состоянии требовались значительные.