В партизанах

«.Начали с того конца, вот как вы ехали, от Слонима, и согнали всех в этот конец деревни. Ходили по хатам, искали, где кто спрятан, даже были старики и женщины, которые не могли идти, - их добивали в хате.

Тут один был какой-то. не могу сказать вам, русский или немец, или поляк - ну, конечно, он был в немецком. И вот он спрашивал у населения:

- Може, кто в Германии есть у вас? Може, кто поставку сдал немцам?

И так он несколько семей взял да отпустил. Понимаете? Из этой толпы.

Потом из Бытеня приперся на легковой машине какой-то эсэсовец. Такой рослый, здоровый мужчина. Прекратил - никого никуда. Никаких ни бумажек, ни справок.

Нас отогнали метров, може, на семьдесят от дороги к саду. И перво-наперво положили двоих: одного старика и другого. был оставшийся военнопленный. Их много было в деревне. Не примак, а не было куда деться гражданину. Здоровый такой, до времени работал у кузнеца молотобойцем. Они с краю как-то, наш старик и этот военнопленный, стояли. Взяли положили их на землю и пристрелили тут.

Когда пристрелили, то толпа посмотрела, какое дело - и кинулась кто куда. Но тут кругом сада и кругом деревни сидели засады, пулеметы стояли.

Куда б ты ни пошел, тебя всюду встречало.

Кто утекал - никто не утек.

Я держал дитя, около двух лет было девочке. Меня ранило в руку, сюда вот. Ребенок у меня из рук выпал. Я отбежал метров, може, каких семь-восемь. Такая есть там яма стародавняя. Я упал в эту яму. И вместе упала девка из Окунинова, да так плотно легла, и я не знал: она живая или нет. Я спросил:

- Маруся, ты жива?

А она:

- Жива!

- Молчи тогда, молчи! Если жива - не шевелись.

А с этой стороны другая легла, тоже самостоятельная девка. Я не знал, что и она живая. Если б знал, то упредил бы тоже. Когда это все притихло. Они ходили, добивали. Вот подходят к нам. Подходит он и ногой в бок ей как дал. Она стерпела. На меня наступил и пошел к этой. Эту стукнул девчину - она подхватилась:

- А, говорит, паночку, я вам что-то скажу!

- А, ты скажешь!

И матом на нее. Русским матом. И ей из пистолета - в лоб. И пошел дальше.

Наутро приехали немцы, собрали тех, что были ими выпущены, и заставили копать могилу и всех - свезти в яму и засыпать землей.

А вот хутора у нас были, то годом раньше они там людей не расстреливали, а сгоняли одну-две семьи в помещение и поджигали. Жгли живьем. Сколько было хуторов, дак они всех и попалили. По всем хуторам одновременно.

У нас это было двадцать второго декабря сорок второго, а хутора палили зимой сорок первого.»

* * *

О трагедии деревушки Боровики мы услышали от МАРИИ ГРИГОРЬЕВНЫ КУЛАК, памятливой и разговорчивой женщины, которая с точностью судебного протокола обрисовала все: и отбор, и расстрел.

«.Ну, рано встали - видим: окружены, некуда утекать. Сидим в хате, начали они ходить по хатам, выгонять на собрание. Зашли и сказали:

- С малютками! Все с малютками!

Ну что ж, мы собираемся и идем на то собрание.

А нас ставят тут вот, где теперь могила, всех в ряд. И проходит и спрашивает:

- Где монж? [Где муж? (польск.)]

Ну, некоторые говорят: “Во, стоит”. Дошло до меня, а он, мой Антон, пошел к сестре, за семь километров, пошел молотить жито. А у меня четыре месяца было ребенку. Я так и говорю.

- Когда? - спрашивает он по-польски.

- Вчера, - говорю я (он пошел третьего дня, а я говорю: вчера).

Но нет, не выкинули меня из этого ряда. А потом вызвали активистов, которые за советскую власть были. Активистов - с семьею, всех.

- Переходите на ту сторону!

Дошла до меня очередь.

- Активист Кулак Антон Романович! С родней переходи!

Перехожу я туда с тем дитем. Стою. К партизанским семьям нас всех присоединяют. А пулеметы так стоят все! Те люди - как заплакали! Всякими голосками, как пчелы. Они - как косанули! Все!..

Как косанули по нам, я успела наклониться, и она скользанула. А на мне такой ватник был толстый. Порвало мне пулей ватник и так мясо закатило, что рукой не накрыть. Чтоб еще чуть - дак она б у меня сюда вышла, пуля. Я лежу живая, и дитя живое. А я так зажимаю его лицом, а оно кричит. Чувствую, что удушаю, сердце болит. И я живая, и дитя живое. Пущу вольнее, оно закричит.

А потом постреляли третью группу.

Что ж, ходит, подымает, которые, може, еще не кончились. А они ходят с пистолетами и добивают. Дошел до меня, слышит, что дитя кричит, а на меня он не подумал, что я живая: волосы у меня понесло и платок, и тут кровь. В дитя это бахнул, и мне пальцы прострелил. Как держала я его за головку, так и мои пальцы он прострелил. И дитя стихло, кровь на меня, чувствую, свищет на лицо.

А около меня лежала его, Антонова, сестра. Еще хрипела. Он ее поднимал. Она села, и так он ее дострелил. И пошел от меня - дальше и дальше, и все достреливал.

Ну, встала я. Стали люди подходить, те, посторонние, нерасстрелянные. Глядят: лежат люди пострелянные. Стали плакать некоторые. Тогда я давай подыматься. Поднимаюсь - и не вылезти: вся завалена, вся в крови.

И маму мою убили, и сестру убили, всех, всю мою родню. Вместе со мной тогда убили восемьдесят шесть человек.»

* * *