В партизанах

Оно - и в прямоте характера, и в манере говорить напрямик, словно идти по пахоте с тяжелою ношею на плечах. А шаги направлены все к ней, к матери. Даже теперь, через тридцать лет после того.

«.Тогда мне было пять лет. Я помню, как мы сидели с братом маленьким в хате. Зашел немец - мы попугались. Да к матери подхватились вдвоем. Он постоял, сказал матери собираться.»

А там, на кладбище, во время расстрела, когда мать заслонила Сашу собой, мальчика словно волной накрыло испокон вечное ощущение материнской опеки, чувство безопасности у ее груди. Саша припоминает:

«.А я все матери своей:

- До дому, говорю, пойдем.

А мать возьмет меня за руку, сожмет:

- Лежи, не отзывайся.

Когда всех перебили, пошли в деревню те немцы. Давай по хатам ходить, кур брать, поросенков, начали грабить. Слышно было нам на кладбище, как они грабили тут все.

Ну, а как уехали, мы все встали. Холодно было. Я раздетый был вот так. Мать с большей девочки пальтишко сняла, это, я его надел, оставил мать и бегом домой. Прибежал, сел на дворе и жду - придет мать.

Уже немцев нема, немцы уехали в город, село пустое, только двери скрипят - ветер расходился, прямо страшно так.

Ну, я сидел, стемнело уже, а мать не дошла до своей хаты, а к матери своей зашла. А там, в той хате, соседка была, лет восьмидесяти старушка, дак мама скрашивает:

- Може, видели, как хлопчик какой-нибудь тут бежал?

- Видела, говорит, бежал какой-то.

- Идите, бабка, его приведите.

Пришла бабка, за руку меня тянет:

- Пойдем до нас.

А я упираюсь, не хочу идти. Говорю:

- Откройте мне, я пойду в нашу хату.

Ну, а она меня за руку и повела туда.

Две недели мы там так лежали, никакой перевязки, ничего. Боялись ехать к доктору: убивали нас немцы и опять к ним ехать - добьют, страшно все-таки. А потом все-таки решили: так, не так - а надо ехать.

Поехали. В Слоним, туда в больницу батька отвез. Месяц мы лежали в больнице. А врачи эти в больнице ничего не знали, допытываются: “Где вы были, на фронте?” Деревню нашу не сожгли, а в Слониме не знали, что нас постреляли.

Месяц мы пролежали в больнице и снова до дому пришли.»

* * *

Соседка Сосновских, ТЭКЛЯ ПЕТРОВНА ГЕРАСИМЧИК:

«.Тут я и родилась, тут я и замуж вышла. И расскажу я то самое. В тысяча девятьсот сорок втором году, шестнадцатого декабря, была среда. Я вытопила печь, все это. покормила детей и стала мести хату. А муж был в гумне, веял то ли ячмень, то ли овес. Ну вот, приходит немец в хату:

- Цурик, цурик!..

- Куда, пане?

- Туда, на собрание.

- Одной мне? - спрашиваю.

- Не, и детей бери. Киндер, киндер!..

Ну и что. у меня было три годика хлопчику. Я замотала так его, накрыла. Погнал он нас. Пригнал к мосту. И мужа погнал из гумна. Муж вперед пошел, а я уже с детьми за ним. С нами была Гануся и Маруся Моисеева, две старушки. Пригнали сюда под мост, около Адама Герасимчика. Окружили нас, поставили нас во дворе. Хотели сначала в сарай, чтоб сожечь живых, но тут уже им нельзя было никак: полно было наложено, только один ток пустовал, с одной стороны сено, а с другой -жито немолоченное.

Ну, и все дожидались этого старосту-людоеда. Приехал он из города на такси, с тем начальником-немцем. Давай говорить:

- Где тут твои спаленные люди?

Ну, стоял его зять с семьей, он за зятя:

- Вот, это мои. Больше я никого не хочу.

Я с дитем на руках, держала хлопчика, дитя обхватило мою шею и не дало мне никуда оглянуться:

- Мамочка, мамочка, не бросай меня. Будем вместе, нас немец постреляет вместе.

Три годика было.

- Не, говорю, сынок, не брошу, не брошу тебя.

Муж мой взял его у меня, а он:

- Не, я к мамке, к мамке!

И мой свекор стоял, восемьдесят лет, в той самой группе. И деверь, и золовка с маленьким, и я с дитем. Это нас гнали всех. А дитя это вцепилось прямо как клещ. Погнали. Пригнали на кладбище и говорят: “Падай!” Я тут упала с дитем, а муж мой побежал утекать за реку. И еще один старичок. Побежали они вдвоем. Этот старичок был полегче, перебежал, а мой муж - не знаю, или он завалился в реку. Добежал до него немец, в него все стрелял и убил там его. И он лежал там три дня. Я на кладбище лежала, не слышала, стреляли ли кого, у меня сердце забилось, не знаю, не помню.

Я после уже очнулась - никого нема, только вокруг трупы лежат. Я подняла голову - ой, уже не вижу ничего на один глаз, мне все тут запухло. Пуля тут вот подала и через глаз вышла. Я поднялась, снова упала, вижу: дитя лежит неживое. Я говорю ему: “Костик, Костяк”, а он ничего, уже неживой. Тут свекор убитый, тут золовка лежит. Невестка убитая с дитем.

Я поднялась и снова упала.