В партизанах

Видно их и через окно той хаты, где на столе, который застлан белой скатертью и уставлен цветами, тихонько шумит наш старательный магнитофон, перед которым степенно сидит СОФЬЯ ПИМЕНОВНА СКИРМАНД, полная и спокойная семидесятилетняя старуха.

«.Людей, значит, гнали в хату - в мою. Я раньше их вошла в хату свою, первою. Двое детей со мной было, мальчику три года, девочке восемь месяцев было. Я вошла в хату - вижу, что плохо. Я ударила в окно - оно вылетело. Я детей высадила за окно.

Детей бросила в окно и сама отползла вот так, как до дверей.

Я лежу, двое детей со мной. Гляжу и туда, и туда. А Збышин горит. И люди в моей хате. Что ж это людей не слыхать, а стрельба в моей хате? Ага! - они людей убивают. А я уже припала к земле, и мне ничего не слышно.

Лежала, лежала - прилетает самолет. Этот самолет начал надо мной кружиться. “Ну, теперь убьет меня!..” Гляжу на него из-под полы.

Ну, когда самолет этот пролетел, прилетели аисты. Вот тут, видите. Гнезда ж горят ихние. Дети горят! Они так: зах-зах-зах!.. Надо мной летают. Може, они не надо мной, а мне кажется, что надо мной. Эти дети. Сгорело гнездо их, где и теперь оно, только было поближе.»

Тут мы невольно смотрим в окно - на символ мирной домовитости, который неподвижно белеется еще несмелыми аистятами на высоком гнезде - над зеленью яблонь, вишен, берез.

«.Ну, эти аисты полетели, - рассказывает дальше старуха, - прилетают вороны. Черные, черные!.. Ну, думаю, это меня есть будут!.. Опять -вниз-вверх, вниз-вверх! Летали, летали, и эти улетели.

Сейчас приезжает на лошади тот, который добивал. Видит, что человек живой, - добивает. Я глаза приоткрыла и тихонько гляжу на него. А дети мои не шевелятся, спят. Заснули.

Може, шагов десять не доехал, повернулся и уехал.

Я лежала до самого вечера. Вечером девка стала плакать, маленькая, восемь месяцев. Я говорю: “На, дочушечка, грудь.” Зашумели машины и ушли. Я думаю: “Подыму голову”. Так сейчас же машины стали. Вижу: они из машины увидели, что в жите дети спрятались: мать с отцом и четверо детей. Остановились и поубивали. Там другой человек поднялся поглядеть - они и того убили. Доехали до него и убили.

А я лежу.

Выстрелы прекратились. Дети плакать начали. Я поднялась и пошла в лес.»

* * *

МИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ ХОДОСЕВИЧ, теперь мужчина в самой зрелости, тогда тринадцатилетний малец, который видел фашизм так вблизи, -свежим, чистым взглядом ребенка, который уже многое понимал почти по-взрослому.

«.Остановили меня на улице: “Иди на собрание!”

Ну, я и пошел. Пришел, тут мужчины были уже согнаны все. Ну, и за меня - и сюда. Потом погнали нас по улице. Там был сарай, вернее -гумно. Гнали немцы и полицейские. Тут, черт их поймешь, форма немецкая, и в русской, в гражданской.

Ну, потом выстрелили в стреху трассирующими пулями. Стреха загорелась.

Тут был у нас один, Шумейко Андрей, его тоже сожгли, так он, видите, по-немецки хорошо понимал. Он и говорит: “Будут нас сжигать”. Слышал, как они по радиве. Сидит один с наушниками говорит. Так он и слышал, тот Науменко, и говорит: “Счас нас погонят в то гумно и жечь будут”.

Когда загнали - сразу запалили. Ну, кое-кто живьем выскочили. Были боковые ворота, их, значит, обвалили, ну, и стали выскакивать. Ну, а я, -там было, где зерно сушить, называлась - евня [Евня (бел.) - овин.], - я попал туда и сидел, пока уже шапка на голове не загорелась. А брат мой раньше выскочил. Он встает выскакивать, а мне кричит: “Ложись!” Я около него и лег. Его убило, а меня ранило, метров восемь, не больше, от хлева. Ну, потом это я и лежал. Стрельба была сильная: не разобрать, дождь или стреляют. Крик, шум!.. Стала стрельба утихать. Пошла проверка. Вот они когда подошли повторно ко мне, я ничком лежу. Они, значит, стволом под правую бровь подняли меня. Вот так, как на руки на вытянутые. Что-то по-немецки геркнули, опустили. Подумали, что я убит.

Ну, а что вот так раненые кричали, дак тех они добивали.

В часов девять они уехали. А ранили меня, значит, в час дня. Я поднялся

- солнце уже заходило. Я пошел по улице, к своему дому пошел. На улице убитые, в домах - кто сгорели; дома у меня тоже никого.

Стемнело. Ноги мне стало подтягивать, раненые, кровью сошел.»

САВИЦКИЙ ИВАН МАКСИМОВИЧ, здешний человек, который работает в райсовете, а тридцать лет тому назад прошел через ад збышинского дня. Замужняя сестра Ивана жила на окраине Збышина, метрах в трехстах от леса, и он, молодой партизан, зашел к ней на рассвете, винтовку припрятав на опушке.

Сестра готовила завтрак, а Иван прилег на кровати и забавлялся с малыми племянниками. И тут зашли полицаи. Спросили, нет ли партизан. Они были не местные и его не знали. Приказали идти на собрание. (Зловещее «собрание»! Почти всюду каратели начинали с этого.) Съели приготовленное не для них и ушли.

Хозяйка, взяв малышей, пошла, куда было приказано, а Иван, на всякий случай, залез на сеновал. Начал смотреть сквозь щели в щите.