В партизанах

В нашем дворе все сгорело, а осталась истопка. Там у нас бревно лежало. Я сел, посидел маленько и думаю: “Что ж мне дальше делать?” А в деревне уже ничего нема, единственный лает Антонов пес. По голосу его узнал. Пошел я потом к нашей Ветрянке. Речка такая у нас.

Сел на берегу, ноги спустил. А потом слышу, что по речушке кто-то: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Переходит речку! “Ну, думаю, живой человек!..” Я через эту речку. А старуха, что шла, увидела и удирать. Я молодой, а ей годов семьдесят было - я ее догнал, и она меня крестит:

- А голубок ты мой!..

- Где вы были? - спрашиваю.

- А в кустах, говорит, сидела. Кругом меня ходили немцы и не увидели. И я жива осталась.

Я ее за руку. В тот момент, знаете, если б кот живой был - и то другое настроение, а тут - живой человек!.. Я за руку старуху, и пошли мы в лес.

Там есть так называемый Антонов ельник. И я по силуэтам вижу: люди появились. Я этой бабке сказал лечь, а сам присел и окликнул:

- Кто идет?

Я как крикнул - все в лес! Ну, я думаю, значит, свои. Если б это полицейские, так они б затворами начали клацать. Я поднялся:

- Хлопцы, я такой-то, не утекайте!

Они остановились, встретились мы. Там был и зять этой старухи. Я говорю ему:

- Вот что, Тихон, ты бери старуху и иди в лес. А мы, хлопцы, пойдемте в деревню. А може, где кто раненый, да подберем, да возьмем.

Послушались они меня, как командира какого. И мы так идем, значит, по речке. Ну, речка, как правило, идет юзом. Люди удирали по речке, а она у нас такая, как говорят, петух перейдет. И вот лежит вначале Василь Янов. Туловище на берегу, на песочке, а другая половина в Речке. Мы его вытащили на берег. Идем дальше по речке - лежит Борис Стасев. И у него, значит, две булочки хлеба было: он хватанул с собой. Ну, а мы

ведь целый день не ели! Ну, мы этот хлеб тут же разломали. Ну, пошли так в конец деревни.

Приходим в конец, и мне показалось, что моей матери голос что-то говорит.

- Стоп, хлопцы, - говорю я.

Слышу: точно мать моя говорит. Я их бросил и, как мальчишка, побежал туда.

Прибежал - они все стоят около нашей истопки. Стоит наша Катя (еще теперь жива), Вольга (померла уже) и - мать моя. И стоит дядька мой Захар (он, правда, помер уже в пятьдесят седьмом году). У него ранена вот так рука и вот так нога. Стоит и весь дрожит.

- Мама и ты, Катя, идите, вот там хата цела, не сгорела. Замочите мочею.

Другого выхода нема. Я знал, что это все-таки профилактика.

Пошли они в хату, мать порвала рубашку, сделали все, перевязывают дядьку. А я тут вспомнил, что видел около одного кожух. И говорю, что побегу возьму его, а то дядька весь дрожит.

Так я через забор перескочил, а там у нас такая. называется полудрабинка, навес. И я так по силуэтам вижу: люди там! Шевелятся под той драбинкой. Я прибегаю туда - сидит Игнатиха Варька, ей под тот момент было тоже под семьдесят, и Пилипиха, слепая.

- Чего вы тут?

- А сыночек наш, а немцы тут походили и сказали: “Нехай живут -Советскому Союзу на расплод будет!..” - И говорят старухи: - А вон там Миша раненый лежит. Може, он, детки, еще живой.

Я пошел. Ночь, темно, но нашел. Неживой. Тогда я побежал, кожух тот взял, забрал этих старух. А они не хочут идти.

- А детки, а куда ж мы пойдем? Нас уже не поубивали, так уже и не побьют.

Пока я пришел, Захару раны перевязали уже.

По дороге в лес дядька мне рассказал, как он уцелел. Их, мужчин, загнали в гумно, а женщин - в Скирмандову хату. Когда, значит, запалили гумно, мужчины выломали ворота и - кто утек, значит, утек, если убили, значит, убили, остался в гумне - сгорел в гумне. Дядька Захар, значит, когда загорелось гумно и сломали ворота, он также выскочил. На нем загорелась фуфайка. Он лег в жите, фуфайку снял и в рядом стоящий двор побежал. А там стояла, просто по-нашему говоря, бочка, и он в эту бочку залез и сидит. Пришел немец - зирк! - сидит. Р-р-раз туда! И он, как сидел в бочке, так ему руку и ногу пробило. А немец поджег гумно. Ну, а дядька все-таки живой. Он тогда повернулся боком,

бочку перевернул и покатился с бочкой. И в речку, под корягу. И так он там сидел в воде до полуночи, раненый. Вот он поэтому так и трясся.

Из того гумна, где мужчин закрыли жечь, многие вырвались. А женщины из дома - только две. Скирманд Соня. Это в ее хате женщин палили. И Вольга такая была. Мы ее, раненую, также в лагерь потом взяли. И Данилу Воробьева нашли. Этот Данила был сапожник. И у него были сапоги. Он, правда, немного хромал. Полицейский говорит ему:

- Снимай сапоги!

- Нет, говорит, не сниму. Убьешь - тогда снимешь.

- Убью! - говорит тот.

- Ну на, стреляй!

Он ему - р-раз, тут же и выстрелил. Пробил ему легкое. Мать моя потом его вылечила. Она в больнице работала, разбиралась. И лечила его. Семью его всю уничтожили: и детей, и женку.

Мой батька.

Мне сказали, что он лежит убитый, и сказали, где. Ну, я, значит, туда и пошел.