В партизанах

У него такая борода была - красивая, рыжая борода. Еще я был малый, когда он, помню, побрился, так мы, все дети, закричали на него, чтоб он не брился. С бородою он был симпатичный такой. Борода у него золотистая была.

Ему сюда, в затылок, как дали, так всю челюсть, всю бороду и сорвало.

Я побежал в деревню, надел, значит, обгоревшую лопату, пришел туда, выломал палку, насадил так-сяк, выкопал, значит, ямочку, снял с себя пальто, завернул его и похоронил. Поклялся я над ним, поплакал с мамой, и пошли мы.

Когда мы пришли туда, где жгли женщин, - это было так страшно. Куча людей!..

Мама начала искать дочку, мою сестру.

А я еще держался, пока отца хоронил, а когда подошли уже сюда, где женщин жгли, мне стало плохо.

- Мама, - сказал я, - искать не будем.

И мы пошли туда, где жгли мужчин. Что осталось в памяти на всю жизнь, так это сын моей двоюродной сестры. Там овин был, дак он залез в печку в овине и там сгорел. Ноги торчат оттуда, вы понимаете, обгоревшие.

Моей родни погибло в тот день двадцать пять душ. А всех в Збышине убили двести девяносто шесть».

Карпиловка

Рассказывает ПАВЕЛ ЛЕОНТЬЕВИЧ ПАЛЬЦЕВ, который помнит все с иными, чем обычно женщины запоминают, подробностями. Он по-партизански мстительно держит в памяти дела, лица, фамилии также и подручных немецких фашистов - местных и неместных «бобиков» -полицаев.

«.В апреле сорок второго года они приехали сюда. Партизаны ушли. Осталось мирное население. Ну, и собрали людей в клуб, и стали спрашивать про партизан. Никто не выявил, народ не сказал.

- Нет у нас партизан, и все. Партизаны были бывшие пленные, окруженцы, они ушли, а наш народ весь дома.

Потом один полицейский, он из Бобруйского был гарнизона, ну, значит, он сказал:

- Если так, партизан нет, дак вы - партизанские, бандитские морды!

А я также в клубе стоял. Женщин по одну сторону поставили, а мужчин -по другую. Там человек шестьдесят мужчин было, разного возраста: и старые, и помоложе. Ну, он список держит, а там фамилии в списке. Вот он и спросил:

- Ковалевич Гриша?

А женщины говорят:

- Ковалевич Гриша в армии.

А у нас был Ковалевич, который партизанам хлеб молол. Он инвалид был. Дак женщины:

- Он в армии.

А полицай:

- Какой. он в армии, когда он хлеб партизанам мелет!

Дак женщины смолкли, видят, что знает. Дак он - за этот список, в карман и пошел к коменданту, поговорил там. И тот, наверно, дал приказ стрелять. Ну, тогда выходит и сразу начинает по-немецки считать: “Драй, фир.”

Отсчитал десять человек и повел на улицу. Полицай отсчитал, но по-немецки. Откуда он, не знаю, фамилия Шубин. Золотой зуб у него был. Отсчитал этих десять человек и повел. Ну, куда повел, думали, може, куда так, допрос или что. А потом слышим, что стреляют в конюшне. Ну, а потом во вторую партию уже я попадаю. А он только сдает: выводит на двор десять человек, сдал немцам - и те повели. Жена моя в клубе также была, а дети - одному четыре года было - на печке спрятались дома. Ну, а я и попал в другую десятку. И десять немцев идут за нами, с винтовками. Десять немцев ведут десятерых. Ну, привели в конюшню и командуют:

- Становись к стенке головами.

Ну, мы постали, наклонились. У меня полушубок был, дак я так воротник наставил, глянул, дак они уже в канал патроны загнали и наизготовку взяли. А я или с испугу, или кто его знает - ноги подкашиваются. И так выстрелили. Десять винтовок залпом да в помещении - дак гул глушит, как из пушки. У меня зазвенело в ушах, я упал и не помню: или я убитый, или живой. Ну, и лежу. Потом в ушах стало отлегать, отлегают уши, стал чувствовать и сам себе не верю: жив я или нет. Сам себе не верю, однако глаза посматривают. Потом слышу разговоры. Полицаи, два, стоят и разговаривают по-русски. Немцы - гер-гель, постреляют и ушли.

А эти. Тишина, дак слыхать, что по-русски кто-то разговаривает. Ага, дак я лежу. Не помню, сколько я лежал - час, два. Просто уже и заснул, сердце, наверно, слабеет, я просто заснул. Потом слышу: еще ведут партию, еще партий пять расстреляли мужчин. Потом уже женщин. Там и моя жена голосит, кричит:

- Пан, у меня дети!..