В плену

Спускаю ноги на пол. Перед глазами круговерть интерьера. Тошнота противным клубком забивает горло. Джун хватает штанину, тянет. Нервничает.

– Иди уже, иди, – машу ему рукой, отталкивая. Но пес упрям, как его хозяин. Он хочет, чтобы я пошла с ним.

Собираюсь с силами и на выдохе встаю. С удивлением отмечаю, что ноги не дрожат и круговерть утихает, оставив комнату и мой мозг в покое. Укутываюсь в плед и иду за Джуном. Из кухни, спрятанной за камином гостиной, доносятся голоса. Сквозь стеклянную перегородку видны два силуэта. Там Марк и Катька, слышу их разговор. Но слов не разобрать. Уже у проема я слышу, как Марк говорит об отце. На мгновение замираю, машинально схватив Джуна за ошейник. Тот смотрит озадаченно, но не рвется, ждет.

Киваю в знак признательности, а Марк тем временем произносит едва слышно.

– А что я, Кать? Что я ему скажу? Что его друг не узнает собственных детей, а дочь продала себя? Что?! – Голос его срывается. В нем слышится волнение, беспокойство и разочарование. Что-то странное – столько эмоций. Не замечаю, как выпускаю Джуна, и тот влетает в кухню. Мне ничего не остается, как войти следом.

Они сидят за барной стойкой друг напротив друга. Катькина рука сжимает кулак Марка. По-хозяйски, будто имеет право держать его вот так, сидеть так близко и смотреть так нежно.

В глазах темнеет и что-то острое режет по сердцу. Если бы не Джун – упала бы. Он как чувствует, подставляет голову под мою руку. Я благодарно треплю его загривок и наталкиваюсь на леденящий взгляд супруга.

Марк смотрит на меня, и в его черном взгляде отчаянная тьма: беспроглядная, мутная, из которой не выбраться. Он смотрит мне в глаза, и я ощущаю, как эта бездна манит, тянет за собой, давит тошнотой и тугим комком в животе. Его мрак обнимает холодными пальцами, царапает позвоночник судорогой, заставляет цепенеть. Он ждет, что я первой отведу взгляд. Но я не могу. Его глаза, как паутина – в них плутаешь и прилипаешь, ожидая смерти. Не знаю, сколько так продолжается. Время как будто замирает в одной точке. Там, где прикоснулись наши взгляды. И сердце сбивается с ритма. Но в какой-то миг теплота растекается по телу. Она зарождается в солнечном сплетении, растапливает холод, рассеивает мрак в черных глазах Марка. Сердце выравнивает ритм. И во взгляде Марка вдруг отражается свет: летнее солнце, безоблачное небо и нечто давно забытое, радостное, родное. Я пытаюсь ухватиться за эту тонкую нить, но она ускользает, теряется в кривоватой ухмылке.

Я вздыхаю, а пальцы Марка разжимаются. И Катька убирает руку.

– Ты чего встала? – тревожится Катька. – Врач сказал, тебе отдыхать нужно.

– Мне уже лучше, – возражаю, стряхивая наваждение. Наваждение ли? Вот только тепло, скрутившееся в низу живота, никак не может быть плодом воображения.

Осторожно подхожу к стойке и забираюсь на высокий стул рядом с Марком. От него веет странным теплом и спокойствием. Боком чувствую, как он рассматривает меня, пристально, будто кожу снимает. Не выдерживаю, резко оборачиваюсь.

– Мне прямо сейчас раздеться? – слова сами слетают с языка. Он наклоняется совсем близко, его горячее дыхание опаляет щеку. А едва уловимый запах табака и чего-то чистого мужского кружит голову. Его запах. Властный, стремительный, дикий. Как он сам.

– С этого дня тебя буду раздевать только я, пташка, – выдыхает в самое ухо. И от этих слов по коже разбегаются мурашки. А Марк едва касается губами за ухом и отстраняется так резко, будто обжигается. А я не могу пошевелиться. И место его поцелуя горит огнем, оголяя все мое нутро.

Не замечаю, как Марк покидает кухню, а в руках появляется чашка, пахнущая мятой. Пальцы обхватывают чашку. Согреваются. Теперь я могу дышать – оказывается, перестала. Теперь я вижу задумчивую Катьку, пристально меня изучающую – оказывается, ослепла и оглохла, едва схлестнулась с Марком.

Под взглядом подруги становится неуютно. Поспешно отпиваю обжигающе горячий чай, ничего не чувствуя. На языке почему-то осел вкус табачных листьев: чуть горьковатый, но пьянящий.

– Ну? – Катька испытующе уставляется на меня.

– Что? – в тон ей переспрашиваю.

– Когда это вы успели так сблизиться?

– А вы? – злость накатывает неожиданно, сжимает легкие, туманит мысли. Катька, видимо, что-то улавливает в моем лице, смеется.

– Ты ревнуешь, что ли? – в ее глазах озорные смешинки, улыбка озаряет осунувшееся лицо. – Ревнуешь! Матушки, – прижимает ладони к щекам. – Как здорово-то!

Я не разубеждаю ее. Знаю, если Катька что-то втемяшит в голову, не переубедишь. Пусть думает, как хочет. Отхлебываю еще чая и закашливаюсь, когда Катька вдруг кричит:

– Марк, твоя жена тебя ревнует, представляешь?

Смотрю изумленно. И вздрагиваю от задумчивого голоса Марка:

– Тебе показалось, Катерина.

– И ничего не показалось, – возражает Катька. – Ты бы ее видел только что: какой огонь в глазах, какая ревность в голосе. Закачаешься, – и улыбается широко.