В плену

– И что дальше? – скрещивает руки на груди, обходит стойку, усаживается напротив. Спокойная, как удав. И как ей удается так виртуозно владеть эмоциями? Всегда удивлялся. Наверное, это все-таки семейное. – Что ты делать будешь, когда все потеряешь?

– Жить, мартышка, жить, – он осторожно садится на высокий стул, вытягивает ноги, растирает закаменевшие мышцы бедра. – Как все.

Она достает из-под стойки пузатый стакан и блюдечко, из холодильника лимон, отрезает пару колец, наливает себе коньяк, отпивает два глотка, закусывает долькой лимона.

– Вы, как все, не умеете, – усмехается. – Ни ты, ни Крис, – при упоминании брата Марк кривится, как от зубной боли. Но Катерина не обращает внимания. – Вы же Ямпольские. Вам надо все, сразу и на полную катушку.

Марк не сдерживается, откидывает голову и смеется.

– Говоришь, точь-в-точь как дядя Боря, – отсмеявшись, щелкает ее по носу. Та морщится, фыркает недовольно.

– Ты говорил с ним? – оживляется Катерина. – Как он?

– Дядя Боря – боец, – улыбается Марк. – Домой рвется. Про Алису спрашивал, про отца.

– А ты?

– А что я, Кать? Что я ему скажу? Что его друг не узнает собственных детей, а дочь продала себя? И кому продала?! Мне! – ударяет кулаком по столу. Катерина вздрагивает, перехватывает его руку, успокаивающе накрывает своей ладонью.

И тут в гостиную залетает Джун, радостно виляя хвостом. А следом, слегка покачиваясь и закутавшись в плед, входит Алиса.

Часть 11 Алиса. Сейчас

Сознание возвращается медленно. Тупой болью в затылке и противной тошнотой. Что-то влажное тычется в ладонь. Медленно поворачиваю голову и встречаюсь глазами с умным черным взглядом Джуна. Он все-таки живой. Мне не померещилось. Губы расплываются в улыбке, а сердце совершает невероятный кульбит от радости. Пес смотрит с тоской, но, когда видит мои глаза, оживляется, радостно виляя хвостом, улыбается. Никогда раньше не замечала, что собаки умеют улыбаться. Джун умеет, и его улыбка согревает.

– Как ты? – Катькин голос звучит глухо. Она приседает на край кровати. Серьезная, бледная, черные волосы стянуты на затылке.

Отвечать не хочется. Да и сил совершенно нет. Выдавливаю из себя слабую улыбку, хотя мгновение назад хотелось прыгать от счастья.

– Скоро врач будет, – хриплый голос заставляет вздрогнуть. Марк тоже здесь. Стоит у окна, вглядываясь в ночь. Идеально ровная спина, широкие плечи и ни единой эмоции в голосе. Вздыхаю.

– Не надо врача, – хриплю, понимая, что возражения бессмысленны. Если Марк Ямпольский что-то решает – его не переубедить. – Пожалуйста.

Но Марк остается непоколебим, а врач, поджарый мужчина лет пятидесяти с цепким взглядом и простодушным лицом, появляется очень скоро. Катька ускользает первая. Марк еще о чем-то переговаривается с врачом, а потом тоже уходит, забрав с собой и Джуна. И враз становится невыносимо холодно. Колкие мурашки рассыпаются по телу, и тошнота оказывается нестерпимой. С трудом сажусь на кровати. Врач подкладывает под спину подушки, с благодарностью откидываюсь на них.

– Меня зовут Осип Степанович, – представляется он с улыбкой, доброй и искренней. И я ловлю себя на мысли, что хочу рассказать этому Осипу Степановичу все, что меня тревожит. Без утайки, наконец, поговорить по душам хоть с кем-то. Странное желание, учитывая, что передо мной сидит не психолог. И задает он свои вопросы. Отвечаю охотно, с ним легко разговаривать.

Никогда ничего подобного не случалось. Нет, в обморок упала впервые. Нет, не беременна.

Дышу часто и не дышу вовсе, пока он слушает меня. Ощупывает всю с ног до головы, аккуратно так, словно лишний раз коснуться боится.

Что-то черкает в блокноте, отрывает мне листок. Говорит, что мне нужен отдых и покой. И уходит. Едва он переступает порог комнаты, отгороженной стеклянной дверью, в небольшой проем протискивается Джун. Все-таки у Катьки в квартире есть двери. Матовая, нежного абрикосового цвета, она словно продолжение стены и не портит ощущения пространства.

Джун запрыгивает на кровать, подползает под мою руку и, вздохнув, укладывается рядом, согревая теплом своего мощного тела. Пальцы зарываются в его золотистую шерсть, мягкую как шелк, а на глаза наворачиваются слезы.

– Ты живой, – шепчу, склонившись к его морде и потершись носом о его. Джун тут же лижет меня: нос, щеку. Щекотно. Смеюсь, трепля его за холку. Оказывается, как это легко – смеяться. Вот так просто. Даже боль трусливой крысой прячется. Но если Джун сейчас здесь и живой, какого тогда пса пристрелил Марк? И зачем? Прикрываю глаза всего на мгновение, пытаясь вспомнить тот день, и боль тут же царапает затылок, постукивает в висках. Морщусь. А воспоминания подергиваются туманной пеленой, расплываются, не хотят складываться в одну картинку. Напрягаюсь. И в этот самый момент звон вытряхивает меня в реальность. Джун подскакивает с кровати, исчезает в коридоре. Но через секунду возвращается. Стягивает с меня одеяло, хватает за рукав. Тянет за собой. А в умных черных глазах – тревога.