В плену

Как пахнет одиночество? Мне всегда казалось, что оно пахнет пылью и пожухлой листвой. Пахнет дождями осени, смывающими краски, превращающими мир в унылую серость. Для меня не существовало одиночества с тех пор, как в моей жизни появился Антон. Он разукрасил безликую жизнь красками, вытащил из болота, в котором я топила себя много лет. А может, он тоже стал болотом, только я не замечала? Теперь я не знаю. Я ни в чем не уверена. Как и в запахе одиночества. Сейчас оно ассоциируется с ядовитым запахом можжевельника, въевшегося в кожу, едва уловимым запахом дерева, старого, рассохшегося, и острым запахом крови из рассеченных пальцев. Одиночество увязло в натужном скрипе расстроенной скрипки, зазвенело натянутыми до предела струнами и лопнуло, разрезав острой струной тонкую кожу. Оно расползлось по темным углам старого поместья и застыло на счастливой улыбке блондинки, смеющейся мне с экрана телевизора. Оно никуда не исчезло – это паршивое, гнилое одиночество. Все время жило внутри, не торопясь показывать свою отвратительную физиономию. И вот, выглянуло. Марк вытащил его. Снял с меня кожу и выбросил подыхать. Так легко и непринужденно, словно в этом заключался смысл его жизни: убить, искалечить, отнять, растоптать. Сделать окружающих несчастными, как он сам. Ему доставляло удовольствие причинять боль. Жестоко и цинично. И он повторял это снова и снова. Каждым словом, жестом, поступком. И сегодня. Зачем он рассказал мне про Антона? Боль острым ножом вскрывала душу, выворачивала наизнанку, не давала дышать. И ведь не врал – я точно знаю. Он никогда не врет. Особенно если правда калечит и уничтожает. Такую правду он любит, для него иной не существует.

– Не нужно, – тихий голос выдергивает из кокона, в который я упорно закутываюсь, пока мы куда-то едем. – Жалеть себя не нужно. Пустая трата времени.

Марк смотрит в окно машины и кажется, будто и не со мной разговаривает. Вот только каждое его слово влезает в подкорку, выгрызает дыру там, где еще недавно была пустота. Но разве в пустоте может быть дыра?

– Просто прими тот факт, что ты облажалась, – я смотрю во все глаза. Это «облажалась» звучит из уст Марка нелепо. Как если бы гопник вдруг принялся цитировать Шекспира. – Скажи, – он слегка поворачивает голову в мою сторону, заглядывает в глаза. Я отворачиваюсь. – Что могло произойти в твоей жизни, что ты связалась с таким дерьмом?

– А в твоей? – подхватывая его ироничный тон, спрашиваю я.

А в голове крутится мысль, кого он имеет в виду под дерьмом: Антона или себя? Всматриваюсь в его напряженное лицо. Когда он отводит взгляд – я смело его рассматриваю.

Он изменился. Что-то другое появилось в его взгляде, выражении лица, даже говорит он с несвойственной ему ленцой. Что произошло, пока я топила себя в слезах и жалости к самой себе?

– Любопытство сгубило кошку, – усмехается Марк, поймав мой взгляд.

А я только теперь замечаю, что мы стоим. Не урчит мотор, и водителя след простыл. Гляжу за окно и узнаю спальный район с идеальными клумбами и фешенебельными домами. Здесь олигархи живут и их любовницы. Зачем мы здесь?

Перевожу недоуменный взгляд на Марка.

– А ты разве здесь не была? – не менее искренне удивляется Марк, смотрит подозрительно, но, видимо, читает по моему лицу. Ухмыляется. – Тогда идем, познакомлю тебя кое с кем.

Он не дожидается меня, выбирается из машины, хлопает дверцей. Я делаю глубокий вдох и на выдохе покидаю теплое нутро салона. Холодный ветер тут же швыряет в лицо пригоршню колких капель, лезет под куртку, обжигает холодом обнаженную шею. Дима курит в стороне по стойке «смирно», а Марк подставляет лицо моросящему дождю.

Звонит в стеклянную дверь. Консьерж, высокий молодой мужчина в черной форме охраны, пропускает нас внутрь. Я осматриваюсь. Белый холл, мраморный пол, матовые дверцы лифта. В них можно собственное отражение увидеть. Но оно мне совершенно не нравится. Я вызываю лифт, но Марк не дожидается, поднимается по лестнице. Я иду следом. Ему трудно идти, сильно хромает. Я вижу, с какой силой он опирается на трость и пальцы белеют от напряжения. Зачем так издеваться над собой? Чего проще – подняться на лифте и избавить себя от ненужных мук. Это что, такой вид мазохизма? Встряхиваю головой. Мы поднимаемся на второй этаж в полном молчании. Когда проходим мимо двух черных дверей, я вдруг спрашиваю:

– Марк, а ты давно знаком с Катей?

Мы минуем еще один этаж прежде, чем Марк все-таки отвечает.

– Всю жизнь.

На лестничной клетке всего одна дверь: светлая, словно летнее утро. Марк не успевает нажать на звонок, как дверь распахивается, являя хозяйку: всклокоченную брюнетку в спортивном костюме и смешных тапках с собачьими мордами.

От изумления я раскрываю рот, но не могу и слова вымолвить, потому что передо мной стоит моя лучшая и единственная подруга. И что самое поразительное – абсолютно трезвая.

– Оу, – похоже, Катька удивлена не меньше меня. – Привет, – но быстро совладает с собой – выдержки ей не занимать – и приглашает войти.